Взрыв на макаронной фабрике

Собрать всех представителей научной диаспоры под одной крышей – задача невыполнимая, да и ненужная.
Микеланджело Буонарроти. "Сотворение Адама", фреска Сикстинского плафона, 1508–1512

Что это за объект такой – российская научная диаспора, никто толком не знает. Вроде бы это как-то связано с таким явлением, как утечка мозгов. Но как? Даже количественные оценки нашей научной диаспоры гуляют в более чем широком коридоре – от нескольких тысяч до нескольких сотен тысяч человек.

Однако тема использования российской научной диаспоры для осуществления прорыва в светлое инновационное будущее сегодня стала как никогда модной и актуальной. Вот и министр образования и науки РФ Андрей Фурсенко в начале октября встречался во Франции с представителями этой самой научной диаспоры на специально организованной по этому поводу конференции. Россия, впрочем, тоже не отстает.

«Научная диаспора и российская наука: в поисках взаимопонимания» – так называлась тема последнего заседания Никитского клуба. («Никитский клуб – это частная инициатива ученых и предпринимателей, обеспокоенных судьбой российского общества и государства», – записано в декларации этой авторитетной независимой организации.)

Открывая заседание клуба, его президент, профессор Сергей Капица предложил своеобразную «физическую» модель появления российской научной диаспоры: «Российская модель науки и культуры – это «скороварка»: собираем ингредиенты извне, плотно закрываем крышкой и подводим энергию извне, чтобы интенсифицировать процесс. Здесь главная опасность – неконтролируемый взрыв: крышка слетела, и продукция оказалась разбросанной по всему земному шару». Такая метафора научной диаспоры, как ни странно, оказалась не только очень образной, но и функционально удобной. То есть, если можно так сказать, процесс можно уподобить взрыву на макаронной фабрике.

Сразу возникает вопрос: можно ли в нашу «скороварку» вернуть то, что рассеялось сейчас по миру? «Я сомневаюсь, – честно признается Сергей Капица. – Надо ли создавать новую «скороварку»? Сейчас это вроде бы немодно┘». Действительно, еще никому не удавалось выдавить пасту из тюбика и вдавить ее обратно. Да этого и не нужно делать, судя по всему.

Так, по мнению Евгения Семенова, директора РосНИИ экономики, политики и права в научно-технической сфере (РИЭПП), то, что мы наблюдаем сегодня, «это не утечка умов; это – наш неудачный способ участия в глобальной циркуляции научных кадров».

По оценкам доктора физико-математических наук, заместителя директора РИЭПП Сергея Егерева, внутренняя утечка умов в 2–4 раза больше, чем потери от выезда наших ученых на ПМЖ за границу. Но в этом ничего удивительного, считает Егерев, нет: «Поскольку система конструкторских бюро в стране почти полностью разрушена и нет попыток ее воссоздать, следовательно, цели нашей науки вовсе не инновации, а стремление пропустить через фундаментальную науку как можно больше людей, чтобы они могли работать в других областях. Ну что ж, это тоже задача».

Но внимание публики привлекает только внешняя утечка умов; отсюда – мифологизация проблемы. Заметим, например, что один из таких мифов в России любят повторять чуть ли не с явным внутренним чувством гордости за страну: «Американские университеты – это место, где русские профессора преподают китайским студентам». Увы, по данным, которые привел Сергей Егерев, «наши профессора не входят даже в десятку зарубежных преподавателей в США. А между тем вся наша государственная научная политика строится исходя из мифологизированных представлений – вернуть всех». (Для сравнения: украинская научная диаспора рассматривает себя как форпост евроинтеграции Украины – подход совершенно иной.)

Впрочем, вернуть всех, а тем более привлечь иностранных ученых в Россию сегодня получается с трудом даже просто в силу причин законодательного характера. Так, статья 54 Указа президента «О перечне сведений, отнесенных к государственной тайне» (в редакции от 11.02.06 № 90) к подобным сведениям относит «Сведения о достижениях науки и техники, о технологиях, которые могут быть использованы в создании принципиально новых изделий, технологических процессов в различных отраслях экономики».

«Эта статья указа президента практически запрещает приехавшему к нам, скажем на стажировку, индийцу заглянуть в микроскоп, – констатирует Егерев. – Сейчас Петр Великий не мог бы позвать в страну ни Бернулли, ни Эйлера».

Но это все, так сказать, – оценки внешних экспертов. А как видится ситуация изнутри самой российской научной диаспоры?

«Москва – это кладбище современного оборудования, по крайней мере в области наук о жизни (life science), – заявляет Константин Северинов, заведующий лабораториями в Институте молекулярной генетики РАН и Институте биологии гена РАН, профессор Института микробиологии Waksman, Университет Ратгерса (США). – Его здесь много, и оно не используется. Покупка оборудования – очень коррупциогенное занятие. Вся современная биологическая наука в России уместится в далеко не самый большой университет США – как по бюджету, так и по результатам. В таких условиях претендовать на «включение российской науки в мировую науку», о чем говорил Евгений Семенов, несерьезно».

Мало того, само наличие и тем более привлечение диаспоры – это дестабилизирующий фактор для Российской академии наук, считает Северинов. В интересах РАН этому процессу препятствовать. Вот уже и обычные разговоры русской научной диаспоры на «чужбине» звучат примерно так: «Китаю повезло – там была культурная революция, там есть куда возвращаться. Там не нужно создавать никакой параллельной науки. У нас такого нет».

«Есть целые направления научных исследований в РАН, по сравнению с которыми один американский профессор публикует больше, чем все это направление, – поддержал своего коллегу Сергей Гуриев, ректор Российской экономической школы New Economic School. – Очевидно, что РАН не может реформировать сама себя. Наличие диаспоры – большая удача на этом фоне. Из диаспоры можно сформировать экспертные советы – это единственный способ реформировать российскую науку».

Один из предложенных выходов – создание фондов, поддерживающих мобильность ученых.

Идея с фондами научной мобильности всем понравилась. Настолько, что ее тут же развили творчески – предложили создать международные центры, где будут работать ученые из разных стран, а финансировать такие центры станет бизнес. Это, конечно, самое тонкое место. Российский бизнес пока проявляет практически нулевую инновационную активность. По крайней мере удельный вес инновационной продукции в общем объеме отгруженной продукции промышленности в России сегодня составляет всего лишь 5%.

Зачем и кому нужна при таких начальных и граничных условиях фундаментальная наука – вопрос отнюдь не риторический. Академик Виктор Полтерович, заведующий лабораторией математической экономики Центрального экономико-математического института РАН, сформулировал его так: «В какой мере нам нужно сохранять необычно большой научный потенциал, так как через 15 лет он будет востребован?»

В итоге участники обсуждения уперлись в традиционную российскую проблему: нужна ли фундаментальная наука; если нужна, то кому и для чего, и кто должен ставить задачи ученым – бизнес или государство? Впрочем, решение было найдено тоже традиционное – задачи ученым будет формулировать президент страны.