Монологисты, вперед!

Как получается, что простой обмен мнениями… Борис Кустодиев. Разговор на улице (Господа на улице у дома штопальщика). 1922. Государственный Русский музей

Как странно меняет людей быстротекущее время! Был интеллигент (во всяком случае, им казался), читал лекции, выступал на разных собраниях, мелькал в шоу-теледебатах, всякий раз прибавляя металла в голосе, чтобы публика поняла наконец его тревогу за судьбу родной страны. И вдруг стал выпадать из образа – перебивал оппонента, скандально цеплялся к его неудачному высказыванию, и всем вокруг становилось ясно: не судьбы родины волнуют этого беспокойного товарища, а собственный имидж «борца за правду».

…часто превращается в военные действия?  Николай Самокиш. Нападение красной разведки на обоз  белых. 1927. Национальный художественный музей Украины

И вот что любопытно: такой типаж телеполемиста стал множиться. Выступающие теперь не только перебивают друг друга, они друг на друга кричат! Один такой полемист в прямом эфире крикнул своему оппоненту: «Закрой рот!» Я у экрана ошеломленно ждал реакции ведущего – вот сейчас он, возмущенный хамской репликой, удалит грубияна, ан нет! Вежливый ведущий лишь пожурил: «Только без оскорблений!» Я тогда, признаться, тоже примирительно подумал – хорошо хотя бы, что не стреляют друг в друга. Но почему, по-че-му обмен мнениями должен походить на начало гражданской войны? Откуда в нас это неумение вести диалог, исследуя проблему, без авторитарного давления на собеседника?

Один мой приятель на этот вопрос ответил смеясь: потому что мы – страна монологистов. Нам легче выдать на-гора часовой монолог, чем поучаствовать в десятиминутном диалоге. У нас в подтексте любого спора пульсирует пьянящий призыв борьбы: «Шашки наголо!» и «Коммунисты, вперед!» И ведь бросались переустраивать жизнь, подвергая смерти все, что не укладывалось в наши представления о нормальной жизни… Мы в начале прошлого века извели целый класс крестьян-трудоголиков, обозвав их кулаками и сослав в холодные края. Властвующая бюрократия, прикрывая свое неумение в руководстве страной, убедила народ, что наши неудачи организованы живущими рядом с нами «врагами народа». И народ поверил. Манипуляция этой верой доходила до абсурда. В 1960-х крестьяне вырубали яблони возле дома, чтобы не платить вдруг введенный налог, а в 1980-х покорно уничтожали свои теплицы, чтобы искоренить в себе, как утверждало начальство, частнособственнический инстинкт, с которым власти героически и безуспешно боролись.

От тех лет наивной веры (раз начальство говорит, ему виднее, значит так оно и есть) остались почти детская жажда интеллектуальной опеки и полное отсутствие культуры диалога. На одном теледиспуте забота о такой опеке прозвучала так:

– Народу нельзя говорить всей правды о нашей жизни. Народ – он ведь как ребенок.

Причем мелькнувшее крупным планом простодушное лицо автора этой замечательной реплики свидетельствовало о святой вере в провозглашенный постулат. Хотя именно такое отношение к народу, как к покорно-безгласной рабочей силе, обеспечило Стране Советов застой во многих важных сферах нашего бытия. Ведь управленческая элита в любых переменах видела в первую очередь угрозу своему благополучию.

Люди разучились вести диалог и слышат только себя.  Эдвард Мунк. Крик. Национальная галерея, Осло (Норвегия)

У этой элиты и способ общения был монологичным. Мне, писавшему в те годы судебные очерки, часто приходилось общаться с разного рода начальниками. Один из них, только что сменивший кресло чиновника на должность первого заместителя главного редактора большой и весьма популярной газеты, снял из выходившего в печать номера мою статью о руководителе Волгоградской области, безнаказанно злоупотреблявшем властью. Иду выяснять – почему снята статья. Оказываюсь в просторном кабинете, в глубоком кожаном кресле, придвинутом к столу так, что наш начальник смотрел на посетителя сверху вниз. Впрочем, он и не смотрел на сидящего где-то там, внизу человека – секретарша принесла начальнику чай и начальник хрустел сушками, запивая их чаем. Нет, он не предложил посетителю чаю, хотя бы формальности ради. Это была демонстрация занятости.

О снятой статье он отозвался коротко – подрывает авторитет крупных руководителей, а это не ко времени (конец 1980-х). Мои возражения он, казалось бы, выслушивал, даже кивал, но не комментировал, а повторял свою чеканную фразу о подрыве авторитета власти. Я ушел от него с ощущением, что говорил с глухим человеком. И опубликовал статью в другом издании (в журнале «Огонек») – ее цитировали волгоградцы, вышедшие на митинг, а ее «героя», руководителя области, сняли с должности.

Но самым выразительным примером тяжкого наследства монологичности, на мой взгляд, стала история возведения внушительного здания в Москве, на площади у станции метро «Чистые пруды». Проект, как водится, показали тогдашнему градоначальнику, и тот, взяв красный карандаш, отчеркнул ровно половину верхней части намеченной стройки, сказав: это лишнее. Авторы проекта заволновались, но начальник не внял их доводам. 

– Я, конечно, не специалист, но думаю, так будет лучше.

И в центре столицы выстроили нечто приземисто-угрюмое, приплюснутое к земле.

Примечание.

Все высказанное в этой статье, конечно, может быть оспорено инакомыслящими читателями. Автор отнесется к этим попыткам с неподдельным уважением.