Поэты, агитаторы, горланы и главари

Голоса знаменитых поэтов - Маяковского, Есенина, Пастернака, Бродского - я слышал только в записи. С первыми двумя фатально не совпал во времени и пространстве. С Борисом Леонидовичем совпал, но ненадолго - на четыре последних его и четыре первых мои года жизни. А в тот самый июньский день 1972 года, когда я отписывал экзаменационное сочинение за девятый класс средней школы, Иосиф Бродский навсегда покинул пределы отечества. Увидеть и услышать его я смог только с наступлением вегетарианских времен перестройки в замелькавших по телеэкранам видеозаписях.

***

Сквозь шорох иглы по щербатой пластинке и тележный скрип несовершенного записывающего устройства чтение Маяковского и Есенина доносилось неважно. Но все же это чтение авторское, вживую.

Громовой низкий голос Маяковского, его манера рубить воздух кулаком стали эталоном образцового поэтического самочтения 20-30-х. Наш вузовский преподаватель А.А. Поликанов был не только внешне похож на агитатора-горлана-главаря и увлечен его творчеством, но и бесподобно имитировал манеру ВВ, особенно когда читал строго по тексту, не смягчая крутые авторские словечки.

Трудно судить, сколь эффектно было для современников чтение Есенина. Отрывок из "Пугачева" в его исполнении известен: "Сумасшедшая-а-а-а, бешшеная-а-а-а, кррававая му-у-уть!┘/ Я ххачу видеть эттава человека!" Полагалось восхищаться - я не мог. Помнились указания, которые Гамлет давал бродячим актерам: "Не слишком пилите воздух руками┘ Будьте во всем ровны┘ Мне возмущает душу, когда я слышу, как здоровенный лохматый детина рвет страсть в клочки┘"

Схоже-несхожими были манеры Пастернака и Бродского.

Глуховатый, словно запинающийся от смущения голос Пастернака крепчал и расходился по мере чтения. Бродский же, с его подчеркнутой экспрессивностью, сразу же, с первых строк, начинал мять, выкручивать и выпевать читаемое.

Пастернак скандировал, настаивал, торопливо пробегал мимо своих строк-микрокосмов ("Пройду, как образ входит в образ / И как предмет сечет предмет"). Бродский исполнял, дирижировал, превращал чтение в музыкально-драматическое действо, временами делался похож на синагогального певца-хазана - низко склонялся перед микрофоном, делал руками округлые жесты-пассы, невыносимо долго тянул гласные (сразу вспоминается Высоцкий с его умением тянуть согласные: "Истопи ты мне баньку по-беллллому┘"). Даже преданные поклонники Бродского не могли сдержать вздоха: "Иосифа лучше читать, чем слушать".

***

Зато других поэтических современников я лицезрел в натуре и наслушался достаточно. Особенно Евгения Евтушенко.

Человек с несомненными актерскими задатками, в начале 60-х именно он оттеснил от микрофона чтецов в лакейских фраках и чтиц в панбархатных платьях. Его напористая манера, безудержное размахивание руками, верное чувство зала и поэтический слух, позволявший вывозить в чтении даже заведомую патетическую дешевку ("Идут белые снеги┘") - все эти особенности евтушизма стали нормой и символом "поэтической оттепели", породили множество подражателей.

Подражать Евгению Александровичу было трудно. Да в "постоянном составе" начала 60-х и не было похожих друг на друга чтецов. Андрей Вознесенский покорял публику своим открытым лицом и звонким студенческим голосом, манерой задорно бросать в зал шершавые строки весьма условной рифмовки. Белла Ахмадулина брала слушателей высоким голосом дрожащего тембра, сдержанной жестикуляцией, неподдельным волнением и тростиночной хрупкостью облика. Роберт Рождественский безо всякого наигрыша выглядел смущенным, но бодрящимся школьником и смело преодолевал легкое заикание...

***

К началу 70-х эпоха стадионных чтений и поэтических сборищ у памятника Маяковскому была уже в прошлом. Романтику "оттепели" сменил "застой" - плотный, как табачный дым в школьном сортире. Но поэтические вечера продолжались - с меньшим размахом, заорганизованно, согласованно с подходящей датой, - и публика на них бывала соответственная, т.е. любившая поэзию и хоть что-то в ней понимавшая.

ЦДЛ несколько раз в год выделял поэтам Большой зал. Публика на такие вечера шла густо, поэты тоже. Членам ССП присутствие на вечере засчитывалось в графу "общественная активность", а для значительной части публики лицезрение живых творцов было удовольствием не меньшим (если не большим), чем слушание стихов. Можно было потолкаться в фойе среди литераторов, словить автограф, тяпнуть в баре какого-нибудь замаскированного под шампанское "кислинга", выпить чашечку кофе - словом, испытать все сто сорок четыре светских удовольствия.

Вступительное слово произнес один из непервых секретарей ССП. Трескучие и длинные верноподданные речи в ЦДЛ были не в чести - сразу после нескольких казенных фраз началось основное действо.

Марк Соболь, зицпредседатель цэдэловских вечеров 70-х, взойдя на трибуну, расположился на ней бочком, обнял пюпитр, интимно наклонялся к публике, хрипловато смеялся и шутил. В голосе его играли прихотливые бархатистые интонации провинциального актера, а выговор обладал неестественной четкостью, которую сам Соболь, посмеиваясь, объяснил наличием новых вставных зубов. Он прочел пять-шесть дежурных стихов любовно-лирического склада, ничего особенного собою не представлявших, но сочиненных просто и крепко. Его принимали хорошо, аплодировали и смеялись шуткам - он умел разогреть аудиторию.

Юрий Кузнецов - высокий, бледный, с зачесанными назад темными волосами, - держался особняком и был молчалив. На трибуне стоял, опершись на локоть левой руки и откинувшись назад; правой медленно перебирал машинописные листки со стихами, несколько нарочито поигрывал длинными пальцами. Читал медленно, громко, протяжно, немодулированным низким голосом, не глядя в зал, не реагируя на аплодисменты; закончив чтение, ушел без поклона. В его сдержанном поведении все же чувствовалась напряженная манерность.

Молодой поэт З. был, напротив, возбужден и горяч. Срываясь на крик и делая руками оперные жесты, он прочел длиннейшее стихотворение, из которого запомнились какие-то жених и невеста, едущие на слоне "под арку" северного сияния (похоже, З. спутал его с радугой). Ему поаплодировали, и он начал взахлеб читать еще и еще - пока находчивый Павел Антокольский не уронил с грохотом свою трость и не прервал поэтическую истерику.

Худой, как щепка, с обтянутыми скулами и огненными глазами Петр Вегин читал эффектные стихи о Бахе: "Вязкой пашней прошел - двух/ Сочетал его тяжкий лик:/ Иоганн Себастьян Плуг,/ Иоганн Себастьян Бык!". Выступление он завершил монологом влюбленного, содержавшим инвективу в адрес богомольной старушки: "Ты вот помнишь о боге / -Я вот помню о ней!" Женская часть аудитории отвечала ему стоном и шквалом аплодисментов.

После сереньких стихотворцев, которые что-то пробубнили и скрылись под жидкие хлопки, на трибуну поднялся Арсений Тарковский. Он прочел всего одно стихотворение - "Первые свидания". Несмотря на невыразительную манеру - монотонный высокий голос с придыханиями, - в зале стояла тишина. Едва прозвучали финальные строки ("Когда судьба по следу шла за нами,/ Как сумасшедший с бритвою в руке"), аплодисменты перешли в скандирование. Как раз тогда интеллигентская Москва прорывалась на сеансы опального фильма Андрея Тарковского "Зеркало", шедшего всего в двух (!) кинотеатрах. Связь фильма и звучавшего в нем именно этого стихотворения была настолько живой, что происходящее попахивало фрондерством.

Владимир Цыбин, Евгений Винокуров и Сергей Наровчатов, отличавшиеся грузной комплекцией, читали бледно - были не в ударе. Зато настоящим фейерверком стало выступление Антокольского.

Маленький, сухонький, сутулый, усатый Павел Григорьевич на сцене держался свободно. На трибуну он не позлез: "Ну ее к шуту - это для докладчиков!" Подошел к микрофону и, вместо того чтобы сразу начать читать, произнес импровизированную речь - темпераментную и по тем временам довольно язвительную. В адрес некоторых присутствующих коллег по цеху он отвесил комплименты, смахивающие на оскорбления. Лишь некоторые уловили подвох и скривились. Остальные расплылись в довольных улыбках и благодарно похлопали.

Антокольский прочел несколько новых переводов из французской поэзии. Из всех выступавших он один знал толк в профессиональном чтении - читал без патетики и актерского наигрыша, без трагических подвываний и криков в экспрессивных местах, красиво, округло, интонированно и четко. Удивительно было видеть, как он преображался, читая стихи, как его дрожащий, прерываемый покашливаниями голос (Антокольскому было под восемьдесят) наполнялся молодой силой и модуляциями

Под конец Антокольский опасно помянул добром Бродского (тогда я впервые услышал это имя), подхватил трость и удалился. Уходя, он с шутовской гримасой высунулся из-за занавеса и поклонился залу.

Все это было проделано им легко и артистично, по-чаплински. К тому же мудрейший Павел Григорьевич умело растоптал последние остатки торжественности мероприятия. А заодно протянуть время до указанного часа и вывести из-под удара тех, кто присутствовал на вечере, но не хотел выступать в одной обойме с совписовскими начальниками и графоманами. Немыслимо было, чтобы вслед за поэтом О. выступал Булат Окуджава, за поэтом Ш. - Давид Самойлов, за поэтессой Ф. - Юнна Мориц.

На десерт обычно читались стихи сатирические. Но дежурный "Лева Задов, поэт-юморыст" отыскивался не всегда, присутствующим литераторам приходилось затыкать пробоину своим телом. И обнаруживалась удивительная вещь: многие серьезные и непосильно мудрствующие поэты оказывались в легком жанре гораздо теплее, человечнее, талантливее┘