Анатолий Королев Пытаясь разобрать на странице - зачеркнутое соком из спелой маслины - имя мужа неизвестной ему женщины, Леонардо внимательно прочел в моей книге, что этот гениальный портрет Моны Лизы находится ныне у французского короля в Фонтенбло и что это изображение - всякому, кто хотел бы видеть, до какой степени искусство может подражать природе, - дает возможность постичь это наилегчайшим образом, ибо в этом произведении воспроизведены все мельчайшие подробности, какие только может передать тонкость живописи. Поэтому глаза имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека, а вокруг них переданы все те красноватые отсветы и волоски, которые поддаются изображению лишь при величайшей тонкости мастерства. Ресницы, сделанные наподобие того, как действительно растут на теле волосы, где гуще, а где реже, и расположенные соответственно порам кожи, не могли бы быть изображены с большей естественностью. Нос со своими прелестными отверстиями, розоватыми и нежными, кажется живым. Рот, слегка приоткрытый, с краями, соединенными алостью губ. С телесностью своего вида, кажется не красками, а настоящей плотью. В углублении шеи при внимательном взгляде можно видеть биение пульса. И поистине можно сказать, что это произведение было написано так, что повергает в смятение и страх любого самонадеянного художника, кто бы он ни был, потому что написать такое сравнимо лишь с родами, о которых говорил Платон, обращаясь к художнику, - аэд, разродись в прекрасном.
Наслаждаясь созерцанием такой красоты, я невольно вспоминал разочарование Леонардо в человеческой природе, который писал в своем трактате "О здоровой пище": "Человек - это всего лишь канал для прохождения пищи, кладбище для других животных, харчевня мертвецов, производитель навоза, наполнитель отхожих мест, жизнь свою человек поддерживает ценой смерти других, превратившись в сосуд разложения".
Никто до него не думал так скверно о людях, и никто, кроме него, не создал таких прекрасных изображений человека.
Между прочим, Леонардо прибег к следующему приему: так как Мона Лиза была очень красива, то во время писания портрета он держал певцов, которые играли на лире или пели, и тут постоянно были шуты, поддерживающие в ней веселость и удалявшие меланхолию, которую обычно сообщает живопись выполняемым портретам. У Леонардо же в этом произведении улыбка Моны Лизы дана столь приятной, что кажется, ты созерцаешь скорее божественное, нежели человеческое существо, самый же портрет почитается у короля произведением необычайным, ибо и сама жизнь не могла быть иною и охраняется во дворце специальным караулом, где все солдаты поголовно влюблены в портрет как в живую женщину и ревнуют друг друга порой до поединков, ибо даже нарисованная она ведет себя словно живая и бросает пытливые взоры на одного больше, чем на другого. Словом, воистину этот портрет - лучшее творение человека под небесами.
Прочитав это место в моей книге, Леонардо исполнился жгучим желанием отыскать ту флорентийку Мону Лизу, имя мужа которой он не смог разобрать из-за следа от маслины, и сделать ее портрет.
И вот он инкогнито едет из Венеции во Флоренцию и начинает искать молодую женщину по имени Лиза, которая бы подходила под описание, но мое описание в книге может подойти к любой женщине, и Леонардо быстро отчаялся. Во Флоренции сотни молодых замужних женщин носили такое имя. Он же, переодетый то купцом, то монахом, бродил по площадям, заходил в церковь, посещал увеселения при дворе герцога Медичи, думая, что узнает незнакомку по необычайной прелести, и не находил, потому что прелесть изображению придает сам художник, а не румяна и краски из парфюмерных лавочек.
И тогда он остроумно придумал - раз книга, по словам философа Маркантонио, отражает только то, что делает сам Леонардо, то ему следует просто браться за работу, не тратя попусту времени и не ожидая желанной встречи, потому что встреча все равно неминуемо случится в книге и отразится на полотне. И значит, можно подойти к судьбе с другого конца: приняться в жизни за то дело, что потом отзовется на полотне, а через поступок переменит слова в книге судьбы.
Он нанял большую мастерскую в доме некоего флорентийца Франческо дель Джокондо, у которого недавно умерла жена и потому он никак не мог быть мужем той неизвестной флорентийки Моны Лизы, и поставил рядом с загрунтованным холстом - на другой подрамник - зеркало размером точно в размер взятого полотна, затем пригласил в комнату музыкантов, которые, как я описал в книге, играли на лире, и еще шутов для поддержки своей веселости и, так как не мог рисовать без модели, стал рисовать самого себя только в женской одежде через зеркало, чтобы развернуть лицо портрета в левую сторону, а не в правую, как он привык.
При этом Леонардо говорил друзьям, что зеркало позволит ему исправить свой природный недостаток левши и, что раз его будущее записано его левой рукой, значит, надо развернуть его вправо, потому что важно повернуть порядок вспять. И еще добавлял он, что, обозначив место для будущего, он все равно дождется встречи с промыслом Господа и что оно наверняка прольется в пустоту пещеры. И взялся за кисть. Затем он поместил на холсте свою собственную фигуру по пояс на фоне пейзажа с прелестными далями в утренней дымке, когда солнце еще освещает горы не в полную силу, и тем самым сразу придал мягкость всему колориту картины.
Слух о том, что художник рисует себя в женском платье, очень занимал всех домашних, и особенно новую служанку того флорентийца Франческо дель Джокондо по имени Джиневра, которую тот недавно взял в дом, и от природы очень смешливую. Она часто под разными предлогами заходила к художнику, а Леонардо поощрял ее интерес музыкантами, и шутами, и сладостями, до которых она была большая любительница. И тогда Леонардо попросил ее позировать, чтобы придать своему портрету больше живости, и она согласилась, и Леонардо стал накладывать на свой автопортрет некоторые черты той Джиневры и придал своей мужской фигуре ее женские пухлые прелести на груди и ямочки на щеках, и особенно ее замечательной красоты руки.
И вот в результате столь странных усилий на том полотне из дымки пейзажа возникла невиданная прежде прелестная незнакомка, изображенная по пояс с чертами лица самого Леонардо и той служанки. Но только одно у художника никак не получалось, а именно - улыбка, про которую было рассказано в моей книге с таким почтением, а у Леонардо лицо женщины казалось меланхоличным. И тогда он сделал вот что. Когда Джиневра опять как-то пришла в мастерскую художника послушать музыку и полакомиться фруктами, Леонардо положил на стул косточку от той маслины, которой два года назад философ Маркантонио зачеркнул строчку в моей книге и которую художник берег с той поры в особом ларце, и попросил служанку сесть на это крохотное возвышение.
И вот когда Джиневра исполнила просьбу художника и села на стул, на ее лице и появилась еле-еле заметная улыбка от того, что косточка маслины щекотала ее женскую тайну. И Леонардо удивительно точно передал эту тень сладкой щекотки на лице той незнакомки в картине. А однажды в комнату художника зашел сам хозяин дома вдовец Франческо дель Джокондо и отшатнулся, увидев изображение на полотне, и до того растрогался, что снял шляпу перед художником и даже прослезился. Леонардо принялся его утешать, удивленный тем, что портрет наводит черную меланхолию, а в ответ на его расспросы Франческо сказал, что этот портрет точь-в-точь есть изображение его покойной жены Моны Лизы, которая скончалась год назад в самом расцвете сил, и, видимо, ее облик, как живой еще запах ее духов в комнате, возродился в уме живописца.
Изумленный Леонардо понял, что Провидение наконец явило себя в полную силу и заполнило до краев оставленную пустоту инкогнито, о которой он так разумно позаботился. Но, рассуждал Леонардо, по природе своего дара он не может рисовать из воображения, но только имея перед глазами памяти живую фигуру, следовательно, Мона Лиза жива, заключил проницательно Леонардо.
После чего, разузнав у хозяина, где похоронена его супруга, взяв с собой верного слугу Баттисту и музыкантов и слуг из дома Джокондо, он пошел на кладбище церкви Всех Святых в склеп покойной и, открыв наконец всем свое знаменитое имя, велел смело открывать каменную крышку с гробовой усыпальницы, где и была обнаружена спящая молодая женщина, которая лежала совершенно живой без капли тлена на теле, в обрамлении увядших цветов, и от той музыки лютен и лир, и шума людей, и света от фонарей она сначала улыбнулась во сне, а затем пробудилась, потому что вовсе не умерла. А находилась в летаргическом сне все это время.
Узнав о том, что великий художник в его городе, к могиле Моны Лизы явился сам герцог флорентийский, внук Козимо, Лоренцо Медичи по прозвищу Великолепный со свитой, и настоятель собора Санта-Мария дель Фьоре отец Бенвенуто с монахами, и с великой радостью та Мона Лиза была вынесена из склепа на руках горожан и торжественной процессией через весь город внесена в покои супруга, который обезумел от радости, обнял жену и, упав затем перед Леонардо, осыпал колени его поцелуями. Заглянув немедленно в мою книгу, Леонардо с удивлением прочитал всю историю со спящей в склепе Джокондой, о которой прежде не было в моем тексте ни полслова, и еще раз изумился точным словам философа Маркантония о том, что Промысел только кажется эскизом, а на самом деле пишет сразу быстро, как положено писать по сырой штукатурке фреску - без поправок.
А след от той маслины на странице моей книги стал так прозрачен, что он вполне прочел зачеркнутую строку: "Взялся Леонардо выполнить для Франческо дель Джокондо портрет Моны Лизы, жены его, тот самый, который находится ныне у французского короля в Фонтенбло. Это изображение - всякому, кто хотел бы видеть, до какой степени искусство может подражать природе, - дает возможность постичь это наилегчайшим образом, ибо в этом произведении воспроизведены все мельчайшие подробности, какие только может передать тонкость живописи. Поэтому глаза имеют тот блеск и ту влажность, какие обычно видны у живого человека, а вокруг них переданы все те красноватые отсветы и волоски, которые поддаются изображению лишь при величайшей тонкости мастерства. Ресницы, сделанные наподобие того, как действительно растут на теле волосы, где гуще, а где реже, и расположенные соответственно порам кожи, не могли бы быть изображены с большей естественностью. Нос со своими прелестными отверстиями, розоватыми и нежными, кажется живым. Рот, слегка приоткрытый, с краями, соединенными алостью губ. С телесностью своего вида, кажется не красками, а настоящей плотью. В углублении шеи, при внимательном взгляде, можно видеть биение пульса. И поистине можно сказать, что это произведение было написано так, что повергает в смятение и страх любого самонадеянного художника, кто бы он ни был, потому что написать такое сравнимо лишь с родами, о которых говорил Платон, обращаясь к художнику, - аэд, разродись монсаркерп в".
Прочитав это место, Леонардо снова поблагодарил Господа за то, что тот явил ему милость прервать чтение и, убрав из души поворотное зеркало, отложить книгу, чтобы вернуться из буквенной жизни к жизни телесной, и еще целых два года работал над портретом Моны Лизы, уже списывая дивное изображение с самой прелестной хозяйки, и все равно оставил портрет недовершенным, хотя достиг величайшей вершины искусства. Говорят, он никак не мог закончить всего лишь одну ресничку, самую крайнюю на верхнем веке у Джоконды с левой стороны, промучившись, сменил десяток колонковых кистей и, отчаявшись точно провести черточку должным образом нужной толщины и необходимой длины, бросил портрет незаконченным для себя и совершенным для нас.
Тут с ним опять случилось божественное происшествие, потому что благодаря совершенству произведений слава Леонардо возросла до такой степени, что все, кто ценил искусство, и даже весь город Флоренция пожелали, чтобы он оставил память о себе, и потому рассудили заказать ему какое-либо выдающееся и большое произведение, дабы украсить им публичное место и почтить тем изяществом, гением и вкусом, какие проявляют себя в вещах Леонардо. В то самое время гонфалоньер и знатные граждане были заняты окончанием новой стройки большой залы Совета правительства республики в палаццо Веккио, архитектура которой была самой великолепной во Флоренции. Общественным декретом было постановлено, что Леонардо да Винчи и Микеланджело Буонарроти поручается написать какую-либо прекрасную историческую вещь для зала Папы. И впервые со дня рождения два великих флорентийца вступили в прямое соревнование.
Например, Леонардо всегда осуждал манеру Микеланджело рисовать мускулистых людей и говорил, что это не тела, а "мешки с орехами". А Микеланджело говорил про портреты Леонардо, что тот выбирает для модели только тех, кто душой похож на него, и потому "рисует лишь самого себя".
Для картины в палаццо Леонардо взял картон с историей Никколо Пиччинино, военачальника герцога миланского Филиппо, где Леонардо изобразил группу всадников, бьющихся из-за знамени в битве при Ангиари в 1440 году между флорентийцами и миланцами - вещь, признанную превосходнейшей и в высокой степени мастерской из-за удивительнейших замыслов, которые он применил при изображении этого смятения. Ибо в картоне выражены ярость, ненависть и мстительность у людей столь же сильно, как у коней, в частности две лошади, переплетясь в бою передними ногами, бьются зубами так, как бьются из-за знамени сидящие в седлах всадники, при этом один из солдат, стиснув знамя руками и налегши плечами, понукает лошадь к галопу и, обернувшись лицом назад, прижимает к себе древко знамени, чтобы силой вырвать его из рук остальных четырех, а из тех двое защищают стяг, ухвативши одной рукой, а другой - подняв мечи и пытаясь перерубить древко. Особенно хорош один старый солдат в красном берете, в центре композиции, который вопя вцепился одной рукой в древко, а другой, замахнувшись кривой саблей, наносит крепко удар, чтобы разом перерубить руки тем обоим врагам, которые, скрежеща зубами, пытаются отчаянным геройством заслонить свое знамя. А на земле, между ногами коней, в поднятой пыли, две взятые в ракурсе фигуры бьются между собой, причем один лежит плашмя. А другой солдат, над ним, вопя что есть мочи и подняв как можно выше руку, заносит с величайшей силой над его горлом кинжал, тогда как лежащий, тоже с криком, отбиваясь руками и ногами, делает все возможное, чтобы избежать смерти. Одним словом, не было прежде на свете такой картины, где бы злоба войны, и жестокость людей, и зверство боя не были показаны с такой страшной силой. "Люди выйдут из могил, - писал он, - обратившись в птиц, и станут нападать на других людей, и начнут выхватывать пищу прямо из рук и со столов".
Однако и этот шедевр Леонардо опять не закончил, а бросил работу на середине, потому что рассказывают, как однажды, оставшись ночью в той зале Папы у своего картона, который мог подниматься к потолку и спускаться при помощи особого механизма, сделанного Леонардо, художник, измученный трудом, остался спать на полу, велев слуге верному Баттисте караулить свой сон. И тот вдруг стал в страхе будить Леонардо, указывая вверх рукой, и жаловаться, что картон стонет, словно живой, и скрежещет зубами. Тогда Леонардо прислушался, и сам услышал те ужасные звуки, и, спустив машиной картину, расслышал на картоне слабый гул войны, и стоны солдат, и ржание коней, и вопли умирающих, а больше всех стенал тот самый старый солдат в красном берете, который вдруг взмолился к художнику и сказал, чтобы тот перестал его мучить и выкручивать жилы на дыбе, потому что он не солдат, а всего лишь торговец зеленью со Старого рынка. И Леонардо вспомнил, что срисовал голову старика на том рынке с головы какого-то зеленщика. А два других врага, скрежеща зубами, сказали, что они тоже запомнились художнику на улице и попали к нему в плен на бумагу записной книжки на поясе, что один из них на самом деле монах, а другой мельник, и вот силой гения неучи втянуты в бой среди солдат и вынуждены умирать так долго, сколь долгой будет жизнь этой живописи. Они стонали, жаловались, а краска капала с картона на паркет, словно пролитая людьми кровь, и стала горячей лужей подтекать к ногам Леонардо. И, чтобы не подмочить той кровью босые ступни, Леонардо вскочил на табурет и тут же проснулся.
Поняв, что этот сон неспроста, потому что в его жизни отныне нет ничего случайного, он заглянул в мою книгу, с которой никогда, к моей чести, более не расставался, но не обнаружил там ни единого слова про свою удивительную работу для Совета, которой уже отдал два года жизни. Поразмыслив над этой загадкой, Леонардо велел слуге сопровождать его в больницу красильщиков у Сант-Онофрио, несмотря на глубокую полночь, потому что там уже начал свой картон тоже огромных размеров для противоположной стены зала Папы его соперник по живописи Микеланджело.
Слуга Баттиста никогда не перечил господину, которого очень любил, и, пройдя вдвоем через улицы, Леонардо вскоре вошел в больницу красильщиков, где в пустом зале красильни встретил упомянутого Микеланджело за работой посреди ночи в шляпе, к которой он прикрепил три горящие свечи. И хотя Микеланджело еще никому не показывал своего картона, слава Леонардо была так велика, что он стерпел появление незваного гостя и даже, сняв шляпу со свечами, поднял ее на палке повыше, чтобы получше показать свою работу. Там он не рисовал никакой схватки, а заполнил весь картон нагими солдатами, из-за жары купающимися в реке Арно как раз в то время, когда в лагере забили тревогу ввиду нападения неприятеля.
И было показано божественными руками Микеланджело, как выбегают из воды солдаты и торопятся: одни - вооружиться, спеша на помощь товарищам, другие - пристегнуть на бегу панцирь, третьи - схватиться за оружие. Изобразил он, как бегут нагишом солдаты и барабанщики, просто связав одежду в узел, чтобы не терять время, а многие уже завязали вдали стычку на конях в клубах пыли.
Среди прочих здесь в центре композиции была фигура старого солдата, укрывшего голову для защиты от солнца венком из плюща. Он уселся, чтобы надеть вязаные кальсоны, которые не лезли ему на ноги, так как после купания они были еще мокры; слыша шум поднятой битвы и крики товарищей и бой барабанов, спешил он изо всех сил натянуть хотя бы одну штанину. Помимо того что выступали все мускулы и жилы на теле, он скорчил рот, показывая этим, как он мучается и как напрягся до кончиков пальцев ноги. А самой победы флорентийцев над пизанцами при Кашине в 1364 году он рисовать даже не стал, предпочитая рисованию битвы изобразить эти кальсоны.
Не сказав ни слова Микеланджело и только отвесив ему глубокий поклон, Леонардо удалился молча, как и пришел, и только, рассказывают, заметил своему слуге Баттисте, что Микеланджело не стал рисовать разные обличья смерти и тем заслужил поддержку у жизни и любой зеленщик, монах или мельник и даже солдат может только умолять судьбу попасть на полотно Микеланджело, где он будет жить вечно, потому что картина не должна становиться еще одним адом, потому что Ад есть один в единственном числе творения, и сказано Богом мне отмщение, и я воздам, и не дело художника умножать всуе судный день.
После чего Леонардо бросил заниматься своим картоном, судьба которого была плачевна, как и судьба картона у Микеланджело. Когда заболел наследник Лоренцо Медичи герцог Джулиано, никто в его дворце о подобных вещах уже не заботился, и художники от восхищения разрезали картон Леонардо и картон Микеланджело для подражания и образцов мастерства на много кусков таким варварским образом, что разные их части оказались в разных местах, которые можно видеть теперь в Мантуе, в доме мессера Умберто Строцци, дворянина мантуанского, который их мне показал с великим почтением в 1540 году, когда я приступил к своей книге жизнеописаний. Да и правда, знатоки могут быть столь же жестоки и зложелательны, как сброд, что не щадит красоты и не понимает прекрасного.
Дарья Гармоненко