– Набоковская чашка, старик, – сказал Петюня, глубже вдавливая тощие ягодицы в кресло, – это реликвия. Ты в курсе, что Надежда Яковлевна долго выбирала подходящего кандидата, ей никто угодить не мог┘ Я тогда только познакомился с ней┘ И сразу, старик, просто и красиво – она вручает чашку мне┘
– Бахтин мне тогда так и сказал, – продолжал он, по своей давней привычке чуть похабно смягчая букву «л». – «Петя, Владимир Владимирович не ошибся. Он прислал чашку кому надо». Старик, это было для меня откровением. Мы, как истинные делатели русской прозы┘
Дмитрий Иванович поморщился.
Какой из меня делатель┘ – сказал он сумрачно, разглядывая слоистый дым над головой хозяина, – все из рук валится┘
Да уж, стариканчик, – тут же ответило кресло глубокомысленно, – что-то не нравишься ты мне┘
Когда Петюня, посверкивая из угла хитроватыми глазами, принимался за очередную жертву изощренной своей наблюдательности, унять его было трудно. Проницательнейший скабрезник, он острыми пальцами тыкал прямо в живую плоть души, и она вспухала, содрогалась и изливалась на стол, покрытый болотного цвета клеенкой.
– Петя, оставь, ради Бога – сказал Дмитрий Иванович, зажигая сигарету, – и так тошно. Не вытанцовывается очерк у меня. Чума какая-то. И хуже всего то, – он размял фильтр и вяло затянулся, – что по ночам вместо снов какие-то полуголые бразильские плясуньи вроде как под заунывную музычку еле движутся, не могут разойтись┘ И я как будто их погоняю, чтобы они, как эти овцы, прыгали через заборчик, а они – ни в какую┘ Бред┘ Тоска┘
– Околачиванье груш посредством х.., – ответствовало кресло неспешно, – никогда не приводит к добру. Ты давно уже не применял сей предмет по назначению?
Дмитрий Иванович усмехнулся, дернув нижней тонкой губой: – А что, думаешь, поможет?
– Вся штука в том, старик, чтобы хрен стоял и бабки были, – сказал Петюня насмешливо, цитируя кого-то из своих ведомых и пасомых. – Где у тебя, скажи на милость, эротическое наполнение бытия? Уже полгода, я смотрю, ты никакой, Митенька. Эрос от танатоса отличить не можешь, тоскуешь┘ Подсознанка имеет тенденцию выворачиваться наизнанку, если ее не┘
– Это ты, пожалуй, прав, – Дмитрий Иванович даже оживился. – Вот именно, эрос от танатоса┘ Раньше все было проще – сплошной эрос. Или уж танатос прет сплошной волной┘ А теперь они так слиплись, слились, какой-то девятый вал...
– Сила Господняя с нами, снами, старик, измучен я, снами! – возгласил Петюня, сгорбившись над аскетически-громоздкой чашкой, похожей на готический собор. – Это, старик, кризис среднего возраста. У нас, мужиков, сразу тебе и тени не вьются, и звуки не плачут, и слезы, мать их за ногу, не льются┘ Такой эон┘ Тебе бабу нужно.
– Нет запала, – сказал Дмитрий Иванович, – нет, понимаешь? Знаешь, Петя, даже как-то страшно. Раньше, ну ты помнишь, эти истории бесконечные, хоть на аэростате, хоть где┘ А теперь вроде чего-то хочется, и вроде хочется через стену. Это не одиночество меня пугает, а┘
– Страх смерти, Митенька? – Петюня профессионально понизил голос, далеко отставив пахучую сигарету.
– Как можно бояться того, чего не знаешь? – Дмитрий Иванович раздражился. – Я вот боюсь, что, как ты говоришь, хрен не встанет, это да┘ Ну, к примеру┘ А смерти┘ Не умирал, не знаю.
– Эх, мумие ты мое, мумие, – ласково сказало кресло будто издалека, – вот именно потому. Ты тут, а она, Митенька, за твоей стеной. То есть пока – там. Пока.
– Да нет, Петя, не мудри┘ Это чувство гораздо страннее┘ Как будто я боюсь захотеть. Я имею в виду желание┘ Боюсь даже не потому, что соображения вроде смогу не смогу┘ – Дмитрий Иванович задумался. – А потому, что вместе с желанием приходит страх. И этого страха я и боюсь, Петя.
– Давай-ка, старичок, разберемся┘ – Петюнин голос мягко поплыл к потолку, мягко осел на сердце Дмитрия Ивановича. – Отделим, так сказать, нигредо от рубедо┘ Страх секса как такового?
– Нет, – сказал Дмитрий Иванович, – не упрощай. Я просто чувствую, что все бесполезно. Как будто ты из одной пустоты лезешь в другую. Здесь даже не важно, поднимается он или нет. Ну, допустим, поднимается┘ Но это и еще хуже.
Он встал, подлил из круглого железного чайника в остывший стакан и прикурил от Петюниной зажигалки.
– Хуже потому, что желание меня как будто аннигилирует. Я пустею┘ – сказал он, торопясь закончить объяснение. – Я теряю себя на вдохе┘ И на выдохе мне уже страшно.
– Ну, старик, это элементарно раскладывается на составляющие┘ – начал было призрачный, дымный, мерцающий белками Петюня, но не успел ничем порадовать Дмитрия Ивановича, потому что в дверь позвонили.
– Извини, старик, – говорило опустевшее кресло, а сам хозяин, умудрившись аккуратно миновать усталого своего гостя, уже подбирался к двери и заглядывал в глазок.
...
– Отец Валентин, известный настоятель прихода в Хамовниках, – негромко воскликнул Петюня, застрявший в дверном проеме вместе с полным, в модном макаронном свитере молодым и зорким дядечкой.
«Вот черт, не баба!» – злобно сказал себе Дмитрий Иванович. Он любезно протянул новоявленному гостю руку.
– Отец Валентин, это, так сказать, светило нашей исторической науки, Митя Еленский, прошу┘ – тут Петюня повел длинной ладонью, будто собирался пригласить обоих на мазурку. Толстый слегка поклонился, разглаживая жесткую бороду, похожую на кусок кольчуги.
– Очень рад, очень рад, – произнес он благодушно и стал садится на один из Петюниных табуретов, придерживая несуществующие складки долгополого платья. Дмитрий Иванович улыбнулся.
– Что ж, – сказал отец, как уже было объявлено, Валентин, – не испить ли нам, братие, и ну их всех к чертям!
┘На столе блекло горела откупоренная бутылка, густой слезой сочилась ветчина. Отец Валентин строгал на тарелку батон и заглатывал крошащиеся куски, умудряясь при этом хохотливо повествовать о том, как в приходе у него две тетки с психологическим образованием хотели открыть центр поддержки наркоманов, а он не позволил.
– Не потому не дал, – говорил он, густо намазывая на хлеб «Виолу», – что я против психологии. Ты, Петя, знаешь. Всякие там Фрейды, это, конечно, мусор головной, развращение малых сих, так сказать, но вот новые всякие течения, гуманистические, это я вполне допускаю. Но вот эти мои┘ Один Бог знает, чему они там научились┘ Залечат еще┘ А спрос с меня┘ Ну, по первой?
Петюня взял двумя пальцами рюмку и понес ее над столом – чокаться. Со стороны было похоже, что он тонким пинцетом ухватил некое инородное тело, извлеченное только что из батюшки. Дмитрий Иванович стукнул своей рюмкой обо что попало и сказал: – Но, позвольте┘ Из Фрейда вышли все┘ И гуманисты ваши, и экзистенциалисты┘
Петюня изящно перебил его.
– Есть разный подход к Фрейду, старик, – он помолчал, – но вот в чем Валя безусловно прав, так это в том, что Фрейд был с подфуевиной, если позволите. Есть, как известно, несколько типов┘ – отец Валентин с удовольствием слушал. Дмитрий Иванович раздражался все больше.
Петюня принялся загибать пальцы.
– Есть нудозвоны. Есть физдоболы. Также имеются нудаки. Но чистых типов, если можно так выразиться, практически не бывает, старики. Частое довольно явление – нудозвон с прифиздью. Это еще не самое неприятное. Встречаются физдоболы с под...бом. Весьма паскудно, но терпимо. А вот нудак с подфуевиной┘ Это уже наводит на мысль.
Отец Валентин хихикнул в бороду. Он, судя по всему, был весельчак и насмешник.
– Ну, Петр Афанасьевич, уважил, – он хмыкнул и закусил ветчиной. – Вот где собака-то порылась. Нудак с подфуевиной┘ Чудно, чудно┘
– Ты, Петя, хочешь сказать, что Фрейд – дерьмо? – поинтересовался Дмитрий Иванович, наливая себе до краев.
– Ну что ты, старик, что ты, моя мысль поэлегантнее, – сказал Петюня, пережевывая бутерброд, – я думаю, вот и отец Валентин меня поддержит, что при всех его┘
э-э-э┘ заслугах он форменный безбожник. А такие взгляды очень упрощают любую теорию. Он не видит духовности в человеке. В человеке, старик! – взвизгнул даже несколько Петюня и выпил.
– Я, пожалуй, форточку открою, Петя, – сказал Дмитрий Иванович хмуро. – Совсем дышать нечем.
– Ты, старина, зри в корень, – посоветовал Петюня, уже совсем было потонувший в углу. – Если принять во внимание, что подфуевина все-таки имеется, то и дышать станет легче. Проверить сексуальной алгеброй духовную гармонию личности – это, Митенька, дешево┘ Хотя и сердито┘ Отрицается все, старик. В конечном счете даже и талант сводится на нет. А талант у Фрейда безусловный┘ Могучая это кучка, старики!
– На пиру Господнем много званых, но мало избранных, – из дыма заговорил отец Валентин. – Вот и этот был зван, да не сумел разглядеть, откуда свет┘ Но, безусловно, не бездарен, безусловно┘
– Ну, хорошо, безбожник, под зад его коленом с нашего пира духа и так далее. Допустим, сексуальное – это все «низ», грязь. Хотя это спорно┘ Ладно, Фрейд – сукин кот. Роется в отбросах, не видит света┘ Но наркоманов-то ваших они же не Фрейдом будут лечить, эти приходские тетки, – сказал Дмитрий Иванович, посасывая сигарету.
┘
– Ну, господа, – сказал отец Валентин от плиты, где уже варил какие-то пельмени, домашние, с сервелатом, слепленные явно одной из хозяйских баб, – что ни говорите, а русский человек глубоко, по-своему понимает духовность. Это же для него алхимический процесс. Отделяет он зерна от плевел, стремится, так сказать, возродить душу из пепла. И не последнюю роль играет здесь, между прочим, и чувство вины, голос совести. А что говорит ему совесть? – здесь отец Валентин еще раз стрельнул мелкой дробью своих пронзительных глазок по Дмитрию Ивановичу, сидящему уже вразвалку, курящему без передышки уже Петюнины «LМ», потому что свои он уговорил в беспамятстве спора.
Дмитрий Иванович повелся сразу.
– Чувство вины, по-вашему, это голос совести и есть? – промямлил он, пытаясь проглотить шматок окорока, застревающий где-то возле сердца.
– А что же иное, Митя, если вы позволите вас┘ – отец Валентин ловко плюхнул разварившиеся пельмени в дуршлаг. – Это же Альфа и Омега┘ Фундамент личности. Оно и проводит водораздел между верхом и низом, душа мучается и в мучении своем новое зрение обретает┘ Верное. Научается видеть грязь┘
– Ага, значит все, что не духовное, не высокодуховное, то грязь, так? И бедный какой-нибудь ваш прихожанин в ужасе шарахается от мыслей о сексе, о постели, о любви чувственной в конце концов, потому что вы ему внушаете, что чувство вины – надежный поводырь? – Дмитрий Иванович хотел было засмеяться, но ощутил слабость в голове и пустоту в руках. Было не смешно.
– Старик, – ответил ему с другого конца стола мутный Петюня, – ты меня поражаешь. Куда ты, Митенька, без чувства вины этого самого денешься? Это же самый верный лажометр. Налетит, к примеру, на тебя лажа, мощная такая, откормленная, с крыльями, а ты и распознать ее не сможешь. На лажометре стрелочка сломалась. Потому что ты ее сам и выломал, старичок┘
Отец Валентин втянул в себя горячий пельмень и захрюкал, но негромко, очень было горячо.
– Когда мы с отцом Ерофеем, ну, с Бронниковым, были под Томском, видели там как-то┘ – сказал он, наконец справившись с пельменем. – Едем мы, значит, на «уазике»┘ Снега┘ до города километров тридцать┘ И вдруг смотрим – что такое? Стоит вроде крест в сугробе, а вроде и нет. Вроде перекладин у него многовато. А метель такая, глаза слепит. Мы к водителю – дескать, что есть сие? А он ржет. Это, говорит, батюшка, стоял тут у нас крест старинный, памятник архитектуры и перекладиной своей, что в серединке, он, так случилось, на деревню Волчки указывал, где, значит, можно выпить, отогреться┘ Магазин там с утра открыт. Все дела┘ И все знали, что в любую метелицу выведет крест. А потом у него от старости перекладина и свернись. А крест большой, метра два┘ Ну, мужики и придумали: чем перекладину отдирать, другую ставить, они новое полено большое, краской покрашенное, на него приколотили, а ту, старую-то, так и оставили. Получилось вроде мельницы. И памятник сохранили, и себе потрафили┘ А что крест теперь черт знает на что похож, так это уже детали┘ Да┘ Вот так мы и доехали до деревни Волчки┘ – заключил отец Валентин, подцепляя на вилку кусок размякшего теста.
– Это все несколько противоречит вашему утверждению, что русскому человеку духовность дороже собственной задницы, – Дмитрий Иванович наконец-то смог выдавить из горла немного смеха.
– Не скажи, старик, это уже фольклор, – ответил ему Петюня, подбирая с тарелки растаявшее масло. – В Сибири, помнится мне, и не такие нутряные дела случаются. Там особая закваска. Тайга, Митенька, это же мощное духовное сырье. Вот, чтоб не соврать, в шестьдесят восьмом поехали мы лес рубить. Глушь, старики, первостатейная┘ Морозы┘ Ну, заплутали┘ Мне бригадир говорит: «Давай, Петя, ты человек сметливый, не раз выводил и сейчас народ выведешь». Пошли мы. Там по звездам, здесь по компасу, где уж вообще на чистой интуиции – вывел. Вышли мы в деревню. Небольшая деревенька, дворов так на десять┘ Смотрю я – баба идет. Хорошая такая баба, рожа красная, грудастая и в тулупе. Я ей: «Хозяюшка, мы вот с ребятами только что из тайги, заблудились маленько, нам бы отогреться, баньку бы┘»
Она повела нас в избу. «Сейчас, – говорит, – хозяина покличу». Сидим, значит, старики, ждем. Изба большая, полати пуховиком застелены, все чин чином. Приходит здоровый такой мужичина. Ну, мы туда-сюда, объяснили, так, мол, и так. «Баньку, – говорит, – это можно». А мы изголодались, кликни бабу твою, говорим, пусть чайку вскипятит, что ли. А он смеется. «Вы, – говорит, – теперь ее не докличетесь. Ушла она в тайгу по делу». А ночь глухая на дворе. Какие дела в тайге? Ну, через часок пошли мы париться. Только мы за порог – смотрим – у ворот баба эта стоит. Мы к ней: «Хозяюшка, дескать, чайку-то┘» А она молча на нас посмотрела и за ворота. Мы за ней. Выбежали – нет никого, и вдруг – заяц, большой такой, толстый, из-под ног как стрельнет! Мы стоим столбами, никто слова сказать не может. Все как онемели. А бригадир потом мне сказал, что такие вот деревни в глуши попадаются – вроде и люди живут, а присмотришься┘ Вроде как и не они. Во-о-от, старики, такие дела. Сибирь – место сильное, богатое. Сюжетов на десять книг хватит.
Все уже как-то раскисли.
– Тебе бы, Петя, записывать все это. Пропадет же┘ Издашь книгу┘ «Русские сюжеты»┘ – отец Валентин откашлялся. – Сейчас это в моде. Всякие нутряные байки┘ Деньги можно лопатой грести┘
– Прямо какой-то рассадник духовности эта ваша Сибирь┘ – пробормотал Дмитрий Иванович, уже совершенно остекленев.
Наталья Приходко 
Дарья Гармоненко 
