Голос за кадром

Записные книжки Сомерсета Моэма - редкий пример дневника взросления, возмужания и старения. Начав делать первые заметки восемнадцатилетним юношей в 1892 году, Моэм оставался верен этой привычке бульшую часть жизни - до 1949 года, когда из пятнадцати увесистых томов им были отобраны записи, составившие при публикации книгу объемом в "один обыкновенный роман".

В книге представлены два Сомерсета Моэма. Первый - желчный мудрый старик с портрета Грэйема Сазерленда, на котором писатель, по его собственному утверждению, напоминает старую китаянку, содержащую публичный дом в Шанхае. Его роль близка к роли хора греческой трагедии: он перелистывает перед нами страницы своего фотоальбома, то поясняя что-то, то снимая излишний пафос, то, напротив, одной строкой пуская стрелу в самое сердце читателя. Он - голос за кадром, способный окончить по-юношески пылкое описание луга цветущих одуванчиков суховатым комментарием: "Тогда я еще не знал, какой сочный салат получается из этой скромной травки".

Второй Моэм - собственно, главный герой книги. Он растет и меняется на наших глазах. Если в 1890-х он - циничный юный медик, увлеченный идеями социал-дарвинизма, то к 1900-м цинизм сменяется трезвостью взгляда, а жизнь из прозрачной и очевидной становится печальной и непознаваемой. До сорока лет, вернее, до начала Первой мировой, Моэм живет тихой жизнью английского интеллектуала, читателя книг и ценителя родных пейзажей. Собственно, в это время весь мир для него и есть пейзаж, преимущественно сельский и преимущественно отдающий щемящей грустью, так хорошо знакомой нам по его ранним романам. Людям почти нет места в этом приятном, уютном мире, где даже легкая грусть есть не более чем элемент уюта.

Новый век вторгается в эту изысканную жизнь с наступлением 1914 года. "Тихие радости хорошего образования" сметены железным ветром, дующим над Европой. Моэм во Франции, в госпитале при действующей армии. Здесь более нет места утонченным досугам, здесь властвуют кровь, грязная одежда, вонь и смерть. И Моэм пишет о них так, как может писать о них только Моэм: точно, но не грубо, с подробностями, но без цинизма. Именно так двумя годами позже он будет описывать избыточную радость жизни островов южных морей, пропитанную солнечным светом и звенящим одиночеством в ней белого человека, а еще через год сделает добросовестную попытку понять изрядно набившую оскомину загадочную русскую душу в предреволюционном Петрограде. Теперь пейзаж отходит на второй план, становясь лишь фоном для десятков и сотен лиц. Кто-то кажется смутно знакомым: приглядись повнимательней, и заметишь, что это - пастор Дэвидсон из "Дождя", а вот это - тот самый "Лысый мексиканец".

Чем ближе к концу, тем кристальнее и незамутненней взгляд автора. (Кстати, понять изумительную чистоту его языка позволяет прекрасный перевод, выполненный Л.Г. Беспаловой и И.С. Стам.) Через сумерки зрелых лет Моэм словно бы возвращается к первоначальной прозрачности жизни. Смерть в этой ясной картине мира - лишь заключительный элемент жизни, она не пугает и не влечет. И вот уже стариком, Моэм напишет: "Я подобен пассажиру, ожидающему во время войны корабль в порту. Мне неизвестно, на какой день назначено отплытие, но я готов в любой момент сесть на корабль. (...) Я просматриваю газеты, перелистываю журналы, но когда мне предлагают книгу, я отказываюсь: что если я не успею ее закончить. Да и предстоящее путешествие не располагает интересоваться книгами. Я завожу знакомых в баре и за картами, но не стараюсь с ними подружиться - слишком скоро нам суждено расстаться. Я вот-вот отбуду".