Сотни таких же, как я

НА САМОМ деле - не так уж просто представить себе "новую израильскую прозу". Чего, например, ожидать от рассказа с интригующим зачином: "Я снимаю квартиру на четвертом этаже в доме без лифта. Мой лучший друг нассал мне ночью на дверь", - текст а la Ионеско? Ничего подобного. Дальше будет исчерпывающе логичное объяснение этого абсолютно непреднамеренного поступка. И отчаянная записочка: "Извини!"

Двух-, трехстраничные рассказики Этгара Керета часто строятся именно по законам театра абсурда ("Кохи", "Без политики", "Шломик-Гомик", "Иностранный язык", "Мой брат в тоске"). Время от времени на глаза попадается что-то кортасаровское - бытовая мистика с безнадежным финалом ("Сизиф", "Никто не понимает квантов", "Гулливер" по-исландски", "Менструальные боли").

Некоторые миниатюры обладают всеми признаками лаконичных поучительных историй для детей: неброская красота поступка, наивное очарование истины, ровный свет справедливости, чуть-чуть (или не чуть-чуть) переслащенная правота заключительной фразы ("Сирена", "Кроссовки", "Рассказ о водителе автобуса, который хотел быть Богом"). Остальные тексты похожи на перевернутые с ног на голову детские рассказики с абсолютно свихнувшейся фабулой. В цилиндре фокусника, например, вместо кролика оказывается трупик младенца ("Фокус с цилиндром"); одинокий мальчик, соскучившись на каникулах в лагере, силой мысли убивает родителей ("Чтоб им сдохнуть!"); добрые гномики в военном камуфляже просят охладить в морозилке четыре ящичка едва различимого невооруженным глазом пива ("Шуни").

Подобные антисюжеты особенно буйно разрастаются в армейских декорациях - недаром говорят: ничто не может вывернуть детство потрохами наружу так эффективно, как армия. "И Йоав опять твердил себе, что это - армия и все здесь хлебают дерьмо полной ложкой, и убеждал себя, что поступает правильно. Но ведь были дни, когда он не уступал, он помнил их; были дни, когда он поступал совершенно глупо. Йоав повернул лицо в направлении киоска, а его руки крепко сжали автомат..." У армейской темы свои крайности, и Керет ими не пренебрегает, хотя случается, что интонации в очередной раз утрачивают абсурдную легкость, становясь почти обличительными ("Дни, как сегодня"). С другой стороны, когда живешь на фоне вялотекущей войны, трудно не сорвать голос.

Демонстрируя то недоверчивость абсурдиста, то всемогущество волшебника, то логическую безупречность чемпиона школы по шахматам, Этгар Керет попеременно предсказуем, внезапен, доверчив, циничен, занудлив, беззаботен, нравоучителен, провокативен, внимателен, груб, печален и весел. Однако намерение сбить читателя с толку здесь ни при чем. Вся эта непоследовательность, похоже, вообще не имеет отношения к авторской стратегии, во всяком случае - в европейском ее понимании. Стратегия Керета состоит в ином: автор тщательно выбирает, в какой точке неостановимой, текущей единым потоком действительности расположить беззащитное, но мужественное "я". "Я" могут перетекать друг в друга прямо по ходу повествования (как в известной новелле Кортасара): "Ночью мне приснилось, что я - сорокалетняя женщина и что я сплю и мне снится, будто я мужчина двадцати семи лет" ("Менструальные боли"), однако в большинстве рассказов решение принимается за скобками. Кто скажет "я" - пятидесятилетний отец семейства? двенадцатилетний сын? его старший брат? армейский командир, подаривший своему солдату книгу Этгара Керета? От ответа и будет зависеть банальность или неожиданность сюжетной логики.

При этом "я" - ни в коем случае не маска. Логику масок Керет не только не признает, но и запальчиво опровергает, побуждая проститутку платить своему клиенту ("Алиса"), а арабский патруль - уничтожать израильских террористов ("Моторизованный патруль"). "Я" - не уменьшенная копия автора, не читательский поводырь, не персонаж, наделенный правом внутреннего голоса. "Я" - способ взаимодействия с миром. Не самый совершенный - но другого-то все равно нет.

В этом смысле Керета интересуют два прямо противоположных друг другу сюжетных хода. Первый - существование в мире, в котором ничто не убывает и ничто не возвращается: мертвые не оставляют живых (цикл "Психодром"), а живые - мертвых ("Рабин умер"). Единственная возможность что-либо изменить - упорные, последовательные трансформации. Таким образом ненависть можно превратить в любовь ("Кроссовки"), а суровую исландскую зиму - в смерть ("Гулливер" по-исландски").

Другой сюжетный ход - логические сбои, разрывы и исчезновения - все, что кажется абсурдным. Куда исчезают счастье, любовь, лучшие дни, нерастраченные силы, невысказанные слова, невыплаканные слезы, предметы под платком фокусника? Очевидно, куда-то за пределы "я", возможно - за пределы земной жизни. В любом случае в мире ничто не убывает и ничто не возвращается.

Каждая миниатюра Этгара Керета устанавливает свои границы понимания - за них нельзя выйти, но в их пределах программа будет отработана по максимуму. Возможно, поэтому основная черта сборника, как ни странно, - ясность. Будьте уверены, что если рассказ назван "Дешевая луна", то его кульминация связана с дешевой луной - и ни с чем более. Герои Керета действительно героичны: невозмутимый Аркадий с ломиком, спрятанным за газетой, - чтобы обороняться от расистов; неистребимый Кохи, который и после смертельной пули в лоб продолжает ходить по потолку и изводить окружающих своими разговорами; фокусники и иллюзионисты различных мастей. Все они (или почти все) отважно смотрят в будущее:

"Не знаю, что точно произошло <┘>, я только знаю, что теперь - я здесь. Думаю, сейчас я ангел - у меня есть крылья и такой овал над головой; здесь сотни таких, как я".