Дмитрий Ольшанский В 1870-х ГОДАХ в Петербурге произошла любопытная история. Литератор Достоевский и критик Страхов прогуливались по городу. Гуляючи, они заметили на мосту подозрительную молодежь: господа сомнительно-студенческого вида шептались о чем-то своем, сжимая в руках странные свертки.
- Николай Николаевич, - спросил Достоевский, - а вы бы вот, если б знали, что люди эти заговорщики и собираются устроить покушение на государя, смогли бы прямо сейчас отправиться в полицию и донести о них?
- Пожалуй, не смог бы, - подумав, ответил Страхов.
Достоевский внимательно посмотрел на собеседника.
- И я тоже. И это ужасно.
Документальный роман Ильи Стогова - дотошное расследование деятельности новейших бомбистов и карбонариев всех мастей, правых и левых, анархистов и лимоновцев, тех, что с рогами, и тех, что с хвостами. Жанрово книга эта - подражание американскому новому журнализму, классиками которого считаются Норман Мэйлер, Трумэн Капоте и Том Вулф. Новый журнализм появился в Америке 1960-х, предназначен был для обстоятельного и деловитого рассказа о всевозможных безобразиях, каких тогда и там было предостаточно, на поверку же сводился к талантливо оформленным завидкам прогрессивных писателей, вздыхавших, что они, к сожалению, покамест не бандиты и в кровопийцы их никто, увы, принимать не хочет, и остается им потому одна лишь презренно-буржуазная пишущая машинка. Первейшим русским представителем жанра "поговорим о страхолюдстве" является, конечно же, волшебный Эдуард Лимонов, дарование которого столь значительно, а механика прозы столь точна, что мы, повинуясь обаянию его пера, готовы читать бог знает о чем: о проделках Анатолия Быкова и Красных Бригад, о необольшевиках и им подобных кхмерах - лишь бы только он, Лимонов, писал себе и писал. Ступай подслушать на Фурштадской, поет где Пушкин-соловей. Так было некогда у графа Хвостова, и дифирамб этот вполне применим к певчему Эдуарду, разве только вместо Фурштадской улицы у нас теперь Лефортовская тюрьма.
С пытающимся развивать богатую тему молодежных кровопролитий Стоговым все куда более печально. Прочтя его хронику русского терроризма, хочется пожелать автору, чтобы он вместо Лимонова посидел бы где-нибудь подольше, но чернильницу чтобы ни в коем случае не давали, ввиду того, что талант у сего автора категорически отсутствует.
Первым делом нужно заметить, что Стогов - писатель обиженный во всем том, что касается стиля, журнализм у него не новый, а старый, причем смахивающий на ленинградскую газету "Смена" блаженных годов. Проза Мэйлера, Вулфа и Лимонова дивно хороша своим виртуозным, изматывающим читателя ритмом, то отправляющим его вниз, к ужасающим подробностям правды жизни, прямиком в злодейские будни, то, напротив, выводящим его, испуганного, наверх, к неожиданной авторской рефлексии и лирическим отступлениям. Стоговская же "Революция сейчас!" - беспредельно унылое чтение, лексически душные жизнеописания в духе милицейских протоколов, тех самых, что, помнится, изучал, улыбаясь, Сан Саныч Знаменский, - первый раз привлекался, дважды судим, держит притон, сожительница, колюще-режущие предметы, etc. Перемежаются эти душераздирающие, как выразился бы Винни Пух, рассказы о нехороших людях (тех, что разбрасывают плохо напечатанные листовки) неотредактированными интервью с ними же, причем господин Стогов, автор простодушный до чрезвычайности, не понимает, что ключевой прием нового журнализма - отредактировать, сконструировать текст предельно тщательно, дабы никто не усомнился, что это спонтанный слепок с реальности. Очевидно, что чем больше всякий жанр претендует на жизненность, тем дальше он от жизненности этой отдаляется, и законы отделки для него приобретают характер совсем уж неумолимых приказов по ведомствам композиции и стилистики. А вот Стогов принял сказку за быль, а документализм за чистую монету, и потому читать его кое-как изложенные байки попросту трудно. Разница в производстве им первой и второй части "Революции" (они называются соответственно красная и коричневая книги) сводится к тому, что в красном разделе Стогов откровенно сочувствует негодяям, во второй он к негодяям нейтрален, но, отражаясь на выборе авторской интонации, перемены эти ничего не меняют в восприятии книги. Подростковые симпатии господина Стогова к терроризму - проблема его родных и близких, и только. Единственное, что можно было бы пожелать в этой связи, так это учредить для "Революции сейчас!" специальную премию, на манер юбилейного Букера десятилетия. Но только если букеровский победитель награждался поездкой в Лондон на торжественный обед, то здесь лауреату можно предложить билет в один конец в Афганистан, с тем чтобы романтичный писатель на себе испытал все физиологические прелести воспетого им экстремизма.
Однако главная проблема с романом Стогова заключается в его удручающей бессмысленности, и вот это хуже всего. Автор не делает ни малейшей попытки объяснить, почему вполне здравые, казалось, молодые люди бросают семьи и отдаются самоубийственному бомбизму так, словно бы в них вселился дьявол, почему иные, не менее здравые граждане порой не находят в себе сил противостоять или даже просто возразить нарастающему беснованию. "Революция сейчас!" вообще скверная книга, но печальней всего то, что, прочтя ее, мы так и не поймем, почему гулявшие по Петербургу Николай Николаевич Страхов и друг его литератор так и не нашли в себе морального права обратиться в полицию.
