Лабораторная работа

За мгновениями веселья следовали новые пространные периоды многословных споров, и зал мало-помалу снова скисал, терял нить рассуждения, не без труда продираясь сквозь физические термины, детали научно-политической дискуссии, которую без малого три часа на большой сцене МХАТа имени Чехова вели Нильс Бор (Олег Табаков), Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) и супруга Бора Маргрет (Ольга Барнет). Такова пьеса англичанина Майкла Фрейна "Копенгаген" (перевод Зои Андерсен, сценическая редакция Александра Попова).

Три актера одновременно появляются откуда-то снизу, из-под сцены, - из "архива истории". И начинают вести разговор и спор, начатый более полувека назад, а теперь, кажется, уже нескончаемый, а в финале так же - медленно и молча - погружаются обратно, возвращаются в свое время.

Три актера все время на сцене. Больше - ничего, вернее, почти ничего, поскольку на сцене - ряды мониторов с бегущей строкой, какие в театрах используют для синхронного перевода. В финале, когда герои возвращаются в историю (а актеры уплывают под сцену), мониторы "доигрывают" пьесу, прерванную актером на полуслове, "дочитывают" последние слова.

Здесь все, кажется, "против театра": текст с длинными, сложными для слуха монологами, и "вспомогательная", "нехудожественная" конструкция Александра Боровского, и скромный, как будто случайный, репетиционный реквизит. Костюмы Светланы Калининой максимально "приближены" к уютным домашним кофтам. Актеры и играют почти без нажима, в сдержанной манере (хотя, может быть, как раз так должны говорить представители "строгой", точной науки, которым к тому же известно, что каждое их слово отслушивается и отслеживается?).

Тут вспоминаешь, что вначале пьесу Фрейна должен был репетировать Темур Чхеидзе, мастер таких вот "скучных" разговорных сюжетов (в Тбилиси он выпустил недавно очередную такую драму, где Отар Мегвинетухуцеси играет Пилата и весь спектакль - это длинный и сложный религиозный диспут). Когда пьеса осталась без режиссера, Табаков пригласил ученика Фоменко Миндаугаса Карбаускиса, который спектаклями в подвале на улице Чаплыгина и на новой сцене МХАТа имени Чехова успел заработать доброе режиссерское имя.

Среди молодых экспериментаторов, поклонников новой драматургии, Карбаускис считается последователем психологического театра. Но с народными артистами он работал впервые.

Такая разговорная пьеса, мне кажется, нуждалась в почти балетной партитуре, то есть в хореографической расчерченности каждой фразы, в мелкой пластике и инкрустации. Режиссер не стал ничего "досочинять". Напротив, он скромен в выборе дополнительных средств. (Или актеры не слишком доверились ему? Во всяком случае, на премьере каждый из них полагался больше на свой собственный большой актерский опыт.)

Зачем? Зачем он приезжал в Копенгаген?

Некоторые вопросы живут дольше, чем мы.

Некоторые вопросы вообще остаются без ответа.

Пройдя по кругу, в очередной раз попытавшись восстановить все подробности визита, который в сентябре или в октябре 1941 года нанес немецкий физик Гейзенберг своему учителю Нильсу Бору, герои возвращаются к началу. Говорят об уране, о физике, немного, конечно, о евреях и много - об ответственности ученых за свои научные открытия, которые редко когда используют в мирных целях. И кто более виновен (и в чем?): Гейзенберг, который остался в Германии и, кажется, самообманом заставил себя отказаться от участия в разработке атомной бомбы, или Бор, чья бомба в итоге взорвалась?

Маргрет (Ольга Барнет) - помощница в непростых разговорах и непростых воспоминаниях. Поскольку ей не нужно много говорить об элементарных частицах, то кажется, что и играть ей проще. Она и играет: проще, свободнее, человечнее, в ней нет напряжения, которое сопутствует общению ученых-актеров, их многословным и трудным спорам. Табаков без передышки раскуривает трубку, утопая и прячась в клубах дыма (к слову, дым - единственный настоящий "реквизит"; все прочее - и вино, которым он угощает гостя, и чай, который приносит его жена, - воображаемое или нарисованное). Видно, что Табакову Бор интересен. А Плотников - всячески пытается постичь сомнения и смятения Гейзенберга.

Очень хочется понять все, о чем говорят со сцены. Но всего понять не получается. И на какое-то время зал теряет нить рассуждения. Потом оживает снова - когда среди физических выкладок, за понятиями и "уравнениями", как в фотолаборатории, вдруг проявляются люди, слабые или, напротив, сильные в своем противостоянии (или в своем понимании протеста). В этот момент они и сами становятся яснее друг другу, яснее становится их жизнь, их отношение к самим себе, друг к другу, чем когда они только физики-теоретики и политические оппоненты.

Среди несомненных свойств "Копенгагена" - благородная манера (самого замысла спектакля "для ума", равно как и его воплощения). Накануне премьеры Олег Табаков высказал надежду, что зритель еще не разучился думать, напомнил, что театр создан не только для отдыха и развлечения (к чему приучали нас и многие опыты во МХАТе имени Чехова). Кажется, он не ошибся.

Но и актеры давно уже не играли на этой сцене с таким благородством и достоинством.

В финале они вдруг резко рвут с научными выкладками и выходят на простые, очень понятные, банальные, но от этого не менее значимые и важные и, конечно, до чрезвычайности сентиментальные человеческие истины. Зал утирает слезы и прощает многословие пьесы и "немногословие" режиссуры.