Григорий Заславский
Чичиков – преступник или мечтатель?
Фото Михаила Гутермана
«Мертвые души», положенные в основу спектакля, как будто бы освобождают рецензента от необходимости вводить читателя и потенциального зрителя в курс дела. Сюжет из школьной программы, скорее всего, отложился в памяти: Павел Иванович Чичиков объезжает помещиков одной российской губернии и выкупает у них мертвые души, которые по документам числятся «как бы живые». Все это с единственной и понятной всякому россиянину целью – заложить их потом в опекунский совет, разумеется, как живых и срубить с государства, к примеру, по 200 рублей за душу. Всех мечтаний Чичикова достает на 200 тысяч рублей прибыли.
Слова Табакова, сказанные накануне премьеры, что Чичиков, мол, не бандит, не преступник, а вполне даже нормальный предприниматель, несколько расходятся с сегодняшним – во всяком случае, декларируемым – отношением к такого рода предприятиям со стороны государства. Одного предпринимателя – опять-таки, если верить декларациям – за такое вот честное ведение дел отправили в Сибирь на 9 лет.
Впрочем, политических аллюзий в спектакле Карбаускиса днем с огнем не сыскать. Спектакль, надо заметить, разворачивается по преимуществу в сумеречном освещении, как будто бы описываемая Россия пребывает в некоторой мгле (впрочем, не положусь, что и тут какие-то реминисценции вели за собой художника по свету Дамира Исмагилова). Если судить по сценографии Сергея Бархина, не Америка, а Россия – страна контрастов. Вот кресло с витыми ручками, обтянутое малиновым шелком, а вот – голая дранка стен, вот – изящные платья у помещиков (даже Плюшкин, не считая драного халата, одет вполне себе ничего), а вот – широкой лентой вдоль всей сцены – глубокая русская грязь, по которой без калош не пройти. Грязь чавкает под ногами, задавая звук и ритм спектакля. За первой «драной» стеной открывается другая, за нею – третья. Своей неизбежностью и неизменностью они открывают безрадостную перспективу российской жизни, в которой единственное светлое пятно – конечно, Чичиков с его детскими фантазиями.
«Теперь у нас подлецов не бывает» – такова саморекомендация Чичикова, может быть, единственная декларация и в определенном смысле отправная точка спектакля. Не толст, не стар, по возрасту и манерам куда ближе к Хлестакову, чем к «хрестоматийному» Чичикову. Даже если бы фантазия завела нашего героя много дальше мертвых душ, то и тут обаяния его хватило бы, чтобы свести с панталыку благонамеренных и практичных помещиков. В «Похождении┘» лицедейство самого Безрукова оказывается по нутру его герою.
Уходя от штампов, режиссер не стал брать в спектакль то, что всегда казалось обязательной принадлежностью «Мертвых душ»: нет монолога о птице-тройке (зато самая дальняя «драная» дверь открывается прямо в стойло, где кормятся три самые настоящие живые лошади), нет знаменитой шкатулки Чичикова, место которой занял потертый портфель. Многое сделано как будто бы с единственной целью – поломать стереотипы: Собакевич не толст, а худ, почти истощен, а Плюшкин – напротив, упитан, и ясно, что экономит на других, но не на себе. Коробочка (Ольга Блок-Миримская) – чрезвычайно сластолюбива и вполне еще хороша собой.
Только у Гоголя в каждом доме Чичикова встречает не только веселье. Взять, к примеру, Плюшкина. Табаков с успехом отыгрывает все смешное, что только можно было найти. Но ведь Плюшкин не только скопидом. Брошенный родными, одинокий старик, боящийся нищеты┘ Как это понятно среднестатистическому россиянину! Как далеко от того, что играет Табаков┘ В эти минуты больше сочувствуешь не Плюшкину, а Павлу Ивановичу Чичикову, которому того и гляди придется кусать черствый и плесневелый пряник или пить, отталкивая языком мух, плюшкинскую наливку. Его движения души всегда понятны. Когда чуть ли не губернатор спрашивает его, желает ли он купить крестьян с землею, Чичиков косится в сторону чавкающей грязи и морщится: ну кому, скажите, охота покупать крестьян с такой землей?! Право, с мертвыми меньше хлопот!
С точки зрения формы спектакль следует назвать изощренным. Но на середине почти каждого визита Чичикова, где на смену одному аттракциону приходит другой, возникает вдруг ощущение некоторой недостаточности. Не фантазии, а смысла. К внешней форме хочется какого-то понятного и желательно серьезного содержания. Его-то и нет.
Кончается история всеобщим и, надо понимать, вечным сном. На сцену снова является Чичиков-дитя, в пальтишке и картузе, и приспосабливается на отцовских коленях. Возможно, мысль постановщика заключалась в том, что Чичиков – просто мечтатель?
