"Смерть Пушкина для меня уморила всех"

Жилет поэта, в котором он был на дуэли с Дантесом. Всероссийский музей А.С.Пушкина.
Фото автора

Кажется, что лучше всех значимость Александра Пушкина – не только для нашей литературы, но и для всей России – выразил Иван Тургенев в своей речи по случаю открытия в Москве на Страстной площади памятника поэту. Было это в 1880 году. Тургенев тогда сказал о Пушкине: «Ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу┘ Заслуги Пушкина перед Россией велики и достойны народной признательности. Он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе, логике и красоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни. Он первый, наконец, водрузил могучей рукою знамя поэзии глубоко в русскую землю».

Есть по крайней мере два пушкинских дня в году, мимо которых нельзя и невозможно пройти: 6 июня и 10 февраля. Один день – праздничный (официально утвержденный как Пушкинский день России), другой – печальный. Сегодня мы отмечаем 175-ю годовщину с того трагического для России дня, когда 10 февраля 1837 года в Санкт-Петербурге в доме на Мойке в два часа сорок пять минут пополудни скончался Александр Сергеевич Пушкин:

«Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:

– Морошки, морошки.

Наконец привезли морошку.

– Позовите жену, – сказал Пушкин, – пусть она меня кормит.

Он съел две-три ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: «Вот увидите, что он будет жив, он не умрет.

Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.

– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил: – Жизнь кончена.

– Да, конечно, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили.

– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.

Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:

– Теснит дыхание.

То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало», – так описал последние минуты жизни Александра Пушкина его домашний доктор Иван Спасский.

Начиная с той минуты, когда тяжелораненого поэта привезли домой с Черной речки, к его дому на Мойке стало стекаться большое количество всякого народу, людей разных возрастов и сословий. В толпе стояли дети, женщины, старики, простолюдины в тулупах, а иные и в лохмотьях. Паломничество к квартире Пушкина было настолько массовым, что Константину Данзасу пришлось просить командира Преображенского полка поставить у крыльца дома часовых, чтобы установить хоть какой-нибудь порядок.

Смерть поэта стала тяжелейшим ударом для многих людей в России, и в особенности – для близко знавших его. Для друзей Пушкина жизнь разделилась на две части – до его смерти и после нее┘

«Мы были так жестоко потрясены кровавым событием, положившим конец славному поприщу Пушкина, – рассказывала Екатерина Мещерская (дочь Николая Карамзина), – что дней десять или недели две буквально не могли опомниться и ни умом, ни сердцем не были доступны ничему, кроме мысли о нравственных муках, предшествовавших катастрофе, кроме чувств удивления, грусти и скорби, которые эта прекрасная, тихая, христианская и поэтическая кончина внушала всем друзьям Пушкина».

Но ведь была реакция и иного рода, злорадная: «В наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого были три отечества и два имени. Можно ли после этого придавать цену общественному мнению или по крайней мере мнению нашего общества, бросающего грязью в то, что составляет его славу, и восхищающегося слякотью, которая его же запачкает своими брызгами», – читаем мы у той же Мещерской.

И если в Петербурге весть о смертельном ранении облетела город мгновенно, то в Москве о случившемся узнали лишь через три дня, когда столичная почта донесла наконец тревожную новость. Загудел Английский клуб: там уже вовсю толковали о состоявшейся на Черной речке дуэли между Пушкиным и Дантесом, в результате которой поэт получил опасную рану. В клубе поговаривали, что надежды на выздоровление Пушкина тают с каждым часом.

Среди тех, кто находился в тот вечер в Английском клубе, был ближайший московский друг Пушкина Павел Нащокин. Домой к себе, в Воротниковский переулок, он вернулся в крайне подавленном состоянии. С этого дня Нащокина стало просто не узнать. Он чувствовал, что трагическая развязка близится.

Трудно поверить, но в тот день Нащокину было видение, в которое он, как человек суеверный, с готовностью поверил. Еще утром ему вдруг почудился голос Пушкина, задающего вопрос: «Нащокин дома?» Вскочив с дивана в своем кабинете, Нащокин бросился было в переднюю. Но он нашел там лишь своего старого слугу Модеста. Старик с удивлением выслушал вопрос хозяина – не видели ли здесь Пушкина? Тогда Нащокин стал выпытывать и у всей остальной прислуги. Но Пушкина никто не видал. «Это не к добру, – заключил Нащокин. – С Пушкиным приключилось что-нибудь дурное!»

Жена Нащокина, Вера Александровна, услышав его рассказ, пожурила верящего в приметы мужа, сказав, чтобы он не брал в голову всякую ерунду. Однако видение оказалось пророческим.

Со смятением и ужасом ожидали друзья Пушкина новостей из столицы о состоянии его здоровья. Но то, во что никак не хотели поверить, случилось. Утром в ожидании письма из Петербурга у Нащокиных ждали отправившегося на почту Сергея Николаевича Гончарова, свояка Пушкина.

Все время, пока не пришел Гончаров, Павел Воинович метался по дому, от окна к окну, высматривая его. Среди тех, кто ждал новостей в Воротниковском переулке, был и актер Малого театра Михаил Щепкин. Нащокин пообещал ему, что, ежели Гончаров принесет хорошую весть, то он закажет Щепкину золотое кольцо.

Но Щепкину не суждено было носить это кольцо. Гончаров вернулся с почты с роковой вестью. Нащокину стало плохо. Ему помогли дойти до гостиной, усадили, и он, положив голову и руки на стол, долго не мог прийти в себя. К вечеру он слег в постель и несколько дней провел в бреду.

В своих мыслях Нащокин то и дело уносился к тем теплым майским дням 1836 года, когда здесь, в доме в Воротниковском переулке, он последний раз принимал у себя своего друга Пушкина. Как хорошо всегда они понимали друг друга! Объединяло их многое – похожие привычки, острое чувство юмора, общие интересы и даже вера во всевозможные приметы и особенно предсказания. Часами могли они слушать цыганское пение.

Нащокин, как и Пушкин, был картежником. И часто, как и Александр Сергеевич, оказывался в проигрыше. И тогда Пушкин приходил другу на помощь, хотя не было, наверное, случая, когда он сам не нуждался бы в деньгах.

Интересно, что до мая 1836 года у Нащокина поэт гостил по крайней мере дважды, и все по разным адресам: в 1831 году на Остоженке и в 1833-м в Нащокинском переулке. В тот свой приезд в Первопрестольную, оказавшийся прощальным, Пушкин вновь остановился у Павла Воиновича, проведя в обществе супругов Нащокиных более двух недель – с 3 по 20 мая.

К Нащокиным Пушкин приехал в ночь. Главы семьи дома не было – он по обычаю пропадал в Английском клубе («Нащокин здесь одна моя отрада. Но он спит до полудня, а вечером едет в клоб, где играет до света», – напишет Пушкин 11 мая 1836 года). Зато дома была жена друга, Вера Александровна, встретившая поэта с распростертыми объятиями. Пушкин вообще обладал поразительным свойством – располагать к себе жен друзей, завязывать с ними даже более близкие дружеские отношения, чем прежде с их мужьями. Как не вспомнить в этой связи его дружбу с супругой Петра Вяземского!

Веру Нащокину Пушкин сразу расположил к себе «своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин┘ Нескольких минут разговора с ним было достаточно, чтобы робость и волнение мои исчезли. Я видела перед собой не великого поэта Пушкина, о котором говорила тогда вся мыслящая Россия, а простого, милого, доброго знакомого.

Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика – особенно его удивительных глаз.

Это были особые, поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала», – вспоминала Нащокина через много-много лет.

Удивительно, но, когда отмечалось столетие со дня рождения Пушкина, Нащокина оказалась чуть ли не единственной оставшейся в живых из его знакомых. Воспоминания ее так и назывались – «У современницы Пушкина В.А.Нащокиной»:

«Я утверждаю, что едва ли кто-нибудь другой стоял так близко к поэту, как Павел Войнович, и я уверена, что, узнай мой муж своевременно о предстоящей дуэли Пушкина с Дантесом, он никогда и ни за что бы ее не допустил и Россия не лишилась бы так рано своего великого поэта, а его друзья не оплакивали бы его преждевременную кончину! ┘Он никогда не мог допустить мысли, чтобы великий поэт, лучшее украшение родины и его любимый друг, мог подвергать свою жизнь опасности.

Да, такого друга, как Пушкин, у нас никогда не было, да таких людей и нет! Для нас с мужем приезд поэта был величайшим праздником и торжеством. В нашей семье он положительно был родной. Я как сейчас помню те счастливые часы, которые мы проводили втроем в бесконечных беседах, сидя вечером у меня в комнате на турецком диване, поджавши под себя ноги. Я помещалась обыкновенно посредине, по обеим сторонам муж и Пушкин в своем красном архалуке с зелеными клеточками. Я помню частые возгласы поэта: «Как я рад, что я у вас! Я здесь в своей родной семье!»

┘Не могу умолчать об одном маленьком факте, характеризующем отношение известной части общества к великому поэту: после помолвки Наталии Николаевны (имеется в виду следующий брак Пушкиной, после смерти поэта. – А.В.) к нам зашел генерал Врангель, начальник московской артиллерии. Я обратилась к нему с вопросом: «Слышали новость?» – «Какую?» – спросил он. «Пушкина замуж выходит». – «За кого?» – «За генерала Ланского». – «Молодец, хвалю ее за это! По крайней мере муж – генерал, а не какой-то там Пушкин, человек без имени и положения...» То ли еще моим ушам приходилось слышать о великом поэте!»

Нащокины всегда ждали Пушкина. В их доме в Воротниковском переулке для него была приготовлена даже особая комната на втором этаже, рядом с кабинетом Павла Воиновича, которая так и называлась – «Пушкинская». В этой комнате поэт написал немало писем своей жене.

А писать было о чем. Ведь главным делом для себя в Москве Пушкин считал работу в Главном архиве Министерства иностранных дел: «Вот уж три дня, как я в Москве и все еще ничего не сделал: архива не видал», – сетует он в письме жене от 6 мая 1836 года. Из следующего письма мы узнаем, что в архиве он был по крайней мере два раза: «Жизнь моя пребеспутная. Дома не сижу – в архиве не роюсь. Сегодня еду во второй раз к Малиновскому» (11 мая 1836 года, Алексей Малиновский – директор архива и знакомый Пушкина). И, наконец, «в архивах я был и принужден буду опять в них зарыться месяцев на шесть», (14–16 мая 1836 года).

Посещая архив (здание которого и по сей день стоит в Хохловском переулке), поэт работал над документами петровской эпохи и пугачевского бунта. Идея новых литературных произведений на эти темы красной нитью проходит через содержание последнего московского визита Пушкина. С кем бы он ни встречался – обязательно говорил об этом.

Например, наутро после приезда в Москву, 3 мая, Александр Сергеевич взялся было за перо, чтобы написать супруге, как он добрался до Москвы. Но закончил он свое послание лишь на следующий день, благодаря чему мы можем узнать, чем был занят поэт в первые два дня московской жизни:

«4 мая. Москва, у Нащокина – противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой. Вот тебе, царица моя, подробное донесение: путешествие мое было благополучно. 1-го мая переночевал я в Твери, а 2-го ночью приехал сюда. Я остановился у Нащокина. Il est logе en petite maitresse (фр. – квартира у него щегольская) Жена его очень мила. Он счастлив и потолстел. Мы, разумеется, друг другу очень обрадовались и целый вчерашний день проболтали бог знает о чем. Я успел уже посетить Брюллова. Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. ┘Мне очень хочется привезти Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на все┘»

С Карлом Брюлловым (который жил у скульптора Витали на Кузнецком Мосту) Пушкин говорит не только о будущем портрете своей жены, который он просит художника написать, но и о своей работе. Присутствовавший при встрече Пушкина и Брюллова Дурново вспоминал, что поэт рассказывал о «многих сюжетах из истории Петра Великого», а художник отвечал ему: «Я думаю, вот какой сюжет просится под кисть», – и начал объяснять кратко, ясно, с увлечением┘ так, что Пушкин завертелся и сказал, что ничего лучше не слышал и что он видит картину, писанную, перед собой.

Посмертная маска поэта. Всероссийский музей А.С. Пушкина. Фото автора

В последующие дни поэт встречался с Петром Чаадаевым. Они также долго говорили об истории Петра Великого, теме, которой Пушкин был буквально захвачен. Чаадаев так писал об этом Александру Тургеневу: «У нас здесь Пушкин. Он очень занят Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему».

Интересно, что Иван Тургенев в упомянутой речи на открытии памятника поэту подчеркнул сходство Петра I и Пушкина: и тот и другой стали великими преобразователями каждый в своей области. Думается, что неслучайно Пушкина так притягивала фигура царя-реформатора.

В эти московские дни Пушкин встречается с Михаилом Погодиным, Евгением Баратынским, Дмитрием Свербеевым, Алексеем Хомяковым. Об этом он сообщает супруге: «Жизнь моя в Москве степенная и порядочная. Сижу дома – вижу только мужеск пол. Пешком не хожу, не прыгаю – и толстею. С литературой московскою кокетничаю как умею┘ Любит меня один Нащокин... Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право, боюсь┘ Все зовут меня обедать, а я всем отказываю. Начинаю думать о выезде» (14–16 мая 1836 года).

Одним из тех, кто позвал поэта на ужин и кому он не отказал, был Степан Шевырев, проживавший в Дегтярном переулке. Пушкин сообщил Шевыреву, что его интересует не только петровская эпоха, но и «Слово о полку Игореве». За ужином у Шевырева поэт превосходно читал русские песни. Как вспоминал Шевырев, «вообще это был удивительный чтец: вдохновение так пленяло его, что за чтением «Бориса Годунова» он показался красавцем».

Как-то на обед к Нащокиным был приглашен Михаил Щепкин, которому Пушкин признался: «Я разобрал теперь много материалов о Петре и никогда не напишу его истории, потому что есть много фактов, которых я никак не могу согласить с личным моим к нему уважением».

Сколько прекрасных замыслов и планов оборвал выстрел Дантеса! Даже трудно себе представить, какие замечательные произведения могли бы выйти из-под пера нашего великого поэта! А сколько людей в России осталось духовно обездоленными – через несколько месяцев, в июне 1837 года, Павел Нащокин напишет Сергею Соболевскому: «Смерть Пушкина для меня уморила всех, я всех забыл: и тебя, и мои дела, и все. ┘По смерти его я сам растерялся, упал духом, расслаб телом. Я все время болен».