Не плагиат, а трафарет

Следование шаблону есть мера безжизненности.
Рисунок Николая Эстиса

Жить – уже плагиат.

Эмиль Чоран

Мысль Чорана глубока, но не оригинальна. Это, в свою очередь, плагиат из Сергея Есенина: «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей». Но и эта мысль, как и все подобные, заимствована у Экклесиаста... «Что было – то и будет, и что делалось – то и будет делаться, и нет ничего нового под Солнцем!» (1:9).

Однако сам Экклесиаст к середине своей книги приходит к отрицанию этой мысли, призывая наслаждаться сполна той единственной жизнью, которую даровал нам Господь. «И похвалил я веселье; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться» (8:15). Конечно, чем дольше живешь, тем больше обнаруживаешь в жизни признаки вторичности, следы проложенной колеи. Но это неизбежная вторичность жанра, а не текста. Можно ли считать плагиатом роман или сонет только потому, что они написаны в жанре романа или сонета? Жанру и надлежит «уже быть», предсуществовать тексту. В сонете порядок рифм и количество строк заранее заданы, как и в жанре жизни – порядок ее ходов и чреда событий. Рождение, детство, учение, страсти, работа, болезни, смерть – все это условия жанра. Но чем теснее границы жанра, тем виртуознее и оригинальнее может быть текст, смиренно принимающий все его условия, а вместе с тем безумно дерзкий в их пределах. Именно жанровое сходство данного текста с другими определяет его уникальность. Достоинства и новизна романа выявляются на фоне других романов.

Жизнь может опускаться до плагиата, когда воспроизводится уже не жанр, а чужой или типовой текст. Многие люди списывают свою жизнь с других. Хорошо если с отличников, а не с двоечников. Строчат, подглядывая в чужую исписанную страницу. Собственно, даже плагиат – еще не самый тяжелый случай, поскольку он предполагает избирательность кражи. Суворов, например, списывал с Ганнибала, а много других заслуженных полководцев – с Суворова. Самый прискорбный случай – не плагиат, а трафарет. Когда все в жизни уже заранее прописано, остается только вставить нужные имена и даты.

Конечно, и в следовании шаблону есть меры безжизненности. Подневольная жизнь, когда шаблон мне навязан насильно, под угрозой тюрьмы или смерти. И пошлая жизнь, когда я, прицениваясь на распродаже, сам покупаю себе нужный шаблон, как поздравительную открытку с готовым текстом, которую остается только подписать.

* * *

Итак, жизнь – не обязательно плагиат, это жанр существования, точнее, выбор из множества жанров. Есть жизни-поэмы, жизни-романы, жизни-трагедии, жизни-сказки... Но в редчайших случаях жизнь может и выходить за пределы жанра или приводить к рождению нового жанра. Основоположником трагедии, как известно, был Эсхил. Первым лириком – Архилох. Первым эпиком – Гомер. Первым баснописцем – Эзоп. Исследователи спорят о том, когда возник жанр романа и кто был его создателем, но несомненно, что у всякого жанра есть начало и кто-то в нем был первым, хотя установить это не всегда возможно. Вот так же можно представить себе и зарождение новых жизненных жанров, названия для которых придумают потомки.

В английском языке есть выражение larger than life – больше, чем жизнь. Так говорят, например, о китайском императоре Цинь Шихуане (259–210 годы до н.э.), объединителе, по сути, создателе китайского государства. В часе езды от Сианя – его гробница, которую охраняют тысячи терракотовых воинов. Сам мавзолей закрыт для посещения, поскольку там воспроизведено в миниатюре все мироздание, причем реки и озера сделаны из ртути. Предполагал ли император, что хранилище его останков само станет смертельно опасным или именно этого он и добивался: сделать свою смерть убийственной для других? Усыпальницу начали возводить, как только Цинь Шихуан взошел на трон. Едва утвердив себя в земном царстве, он задумался о своем небесном престоле. И всю жизнь был занят только тем, что покорял пространство. Строил Китай и строил мавзолей, прокладывал себе путь в бессмертие. Цинь Шихуан не был плагиатором, такие жанровые прецеденты отсутствовали в его культуре. Он создал жанр «жизни, которая больше, чем жизнь», который впоследствии освоил Мао Цзэдун.

Но можно быть изобретательным и в обратном направлении. Франц Кафка создал жанр, который можно назвать «меньше, чем жизнь». Если и не создал, то возвел в литературно-творческий канон житие недочеловека. Даже лучшие свои произведения, при жизни не опубликованные, он завещал не сохранять для потомства. И то, что они все-таки уцелели благодаря непослушанию его душеприказчика, стало монументом этой не свершенной жизни, которая сама себя боится, укорачивает себя, устает от каждого шага, уклоняется от решительных действий и при том наполнена изнутри невероятной силой самосознания.

Чей пример заразительнее, Цинь Шихуана или Франца Кафки? Трудно сказать, каждому свое, но абсолютный максимум и абсолютный минимум сходны в том, что они абсолютны. Так что жизнь, как текст, не всегда плагиат и даже не всегда готовый жанр, в ней есть место для поисков нового жанра, в чем преуспели, в частности, такие писатели и мыслители – разножанровые жизнетворцы, – как Кант и де Сад, Гете и Байрон, Кьеркегор и Ницше, Рембо и Пруст, Толстой и Солженицын, Хемингуэй и Генри Миллер. Абсолютно стерильная, лишенная любых страстей, кроме интеллектуальных, жизнь Канта (1724–1804) и оргийно-перверсивная, лишенная намека на воздержание и целомудренность жизнь де Сада (1740–1814). А ведь они почти современники и оба совершили коперниковский переворот в морали.

Конечно, даже яркие и насыщенные жизни могут не выходить за пределы веками выработанного жанра, название которого часто совпадает с основным занятием или призванием личности. У Пушкина, Лермонтова, Блока и Есенина – жизнь поэта, жанровый канон которой в основном сложился уже у Байрона: открытость стихиям, скитальчество, презрение к уюту, вызов судьбе, ранняя гибель. У Ньютона и Эйнштейна – жизнь ученого, у Гегеля и Шопенгауэра – жизнь философа, у Ван Гога и Пикассо – жизнь художника, у других – жизнь воина, инженера, учителя, врача, крестьянина, монаха и так далее. Как ни богаты могут быть такие жизни событиями, они все-таки укладываются в рамки своей жанровой традиции, которая не исключает захватывающих приключений, как не исключает, а предполагает их, например, канонический жанр приключенческого романа.

В ряде случаев целостное определение жизни берется не из номенклатуры профессий, а из других социальных или асоциальных ролей. Жизнь донжуана, жизнь денди, жизнь примерного семьянина, жизнь страдальца... Можно себе представить себе и жизни футбольного болельщика, шопоголика, киномана, метросексуала, когда некие непрофессиональные, потребительские, досуговые занятия все более претендуют на целостный охват и детерминацию жизни.

Более интересны случаи, когда профессиональное и жизненное не совпадают, когда писатель ведет жизнь не писателя, а помещика и пророка (Лев Толстой), или заключенного (Александр Солженицын), или клерка, служащего (Томас Элиот, Стивенс), или монаха (Джералд Хопкинс). Как вернее сказать: монах Мендель прожил жизнь ученого-генетика или ученый-генетик Мендель прожил жизнь монаха? Что считать субъектом, а что предикатом жизни? Зависит ли это от того, какая роль была усвоена раньше: монах ли стал заниматься наукой или ученый ушел в монахи? Тогда первая идентичность, очевидно, выступит в роли субъекта, а вторая – предиката.

* * *

Еще один вопрос возникает из соотношения жизни и живущего: всегда ли их свойства совпадают? Может ли умному человеку выпасть глупая жизнь? Кажется, в жизни Пушкина было много бездумного и бессмысленного, включая роковую дуэль, хотя сам ее автор был вполне умен. Но живущий порой бывает не столько автором, сколько персонажем своей жизни, а ведь известно, что у умных авторов порой встречаются глупые персонажи. Жизнь бывает умнее и смелее живущего – или глупее и боязливее. Может ли быть трусливой жизнь смельчака? Многие сталинские полководцы, соколы и ястребы военных битв, в мирной жизни порой напоминали трепещущих сов.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Иосиф Бродский «На смерть Жукова»

Но можно ли вообще применять к жизни свойства живущего или умным и глупым, смелым и трусливым бывает только он сам? Нельзя исключить, что эти свойства переносимы с живущего на жизнь и обратно, но отсюда не следует, что они всегда совпадают. Ведь жизнь только частично зависит от живущего, а еще – от времени и места, от близких и дальних, от случая и судьбы… Как связан характер человека с жанром его жизни, какими законами управляется эта связь и почему они могут так сильно разниться? Выдающийся человек может прожить вполне заурядную жизнь (приходят на ум Чаадаев, Фет и Гончаров). Но может ли, наоборот, заурядный человек, как, например, Брежнев, прожить великую жизнь? Это более сомнительно, здесь нет симметрии. Жизнь – это взаимодействие человека и обстоятельств, которые, как правило, мельче и пошлее живущего. Поэтому яркий человек проживает тусклую жизнь чаще, чем тусклый – яркую. Романтик и авантюрист в душе чаще ведет жизнь обывателя, чем обыватель в душе – жизнь романтика. Но бывает и так, что очень обыкновенный человек попадает в исторические обстоятельства, которые возносят его на необыкновенную высоту. Так выпало на долю почти всем прославленным деятелям сталинского круга, именами которых были названы улицы и города – Молотов, Каганович, Жданов, Ворошилов...

Можно представить себе тусклую жизнь яркого человека и яркую – тусклого, жестокую жизнь добряка, добрую – грешника, грустную – весельчака, трагическую жизнь комика или комическую – трагика. Такими перевертышами и оксюморонами богаты жизненные жанры. Так что нужно быть осторожнее с определением жизни как плагиата. Жизнь человека может отличаться от него самого даже больше, чем он сам – от других людей.