Андрей Краснящих  |
| Председатель Земного шара
Велимир Хлебников. Фото 1916 года |
Велимир Хлебников, как известно, вел жизнь странника и редко где задерживался больше чем на месяц-два. Харьковский период жизни Хлебникова необычайно долгий – «великое харьковское сидение», 16 месяцев, с апреля 1919-го по август 1920 года, и необычайно плодотворный, его «Болдинская осень». За это время им было написано шесть поэм, в том числе вершинные в его творчестве «Ладомир» и «Поэт», и несколько десятков стихотворений.
В Харькове Хлебников бывал и до этого: здесь жили его друзья, тоже поэты-футуристы, Григорий Петников и Николай Асеев. В 1916 году, призванный на военную службу, к которой был ни физически, ни психически не пригоден, Хлебников обращается за помощью к знакомому врачу, приват-доценту Военно-медицинской академии Кульбину, и проходит психиатрическую комиссию. Ему диагностируют неврастению и дают месячный отпуск. 20 августа Хлебников едет из Астрахани в Харьков, а оттуда в поселок Красная Поляна (ныне село Змиевского района, Боровского сельсовета), где у жен Асеева и Петникова, сестер Оксаны и Веры Синяковых, была дача.
В следующем, 1917 году Хлебников побывал в Харькове и Красной Поляне несколько раз. В начале марта – так до сих пор и не комиссованный, рядовой запасного пехотного полка – приехал из Саратова, получив от медиков новый, пятимесячный отпуск, затем уезжает с Петниковым в Москву. Во второй половине апреля Хлебников снова в Харькове, и здесь его настигает воинская повестка. Чтобы избежать очередного призыва, он на 10 дней ложится на освидетельствование в Сабурову дачу – губернскую земскую психиатрическую больницу (ныне – Харьковская областная клиническая психиатрическая больница № 3; ул. Академика Павлова, 46), ему опять дают пятимесячный отпуск. И еще раз он приедет летом.
Отчасти эти поездки Хлебникова в Харьков были связаны и с тем, что здесь его (стараниями Петникова и Асеева) много печатали. То в одном сборнике, то в другом, газетах, альманахах, журналах появлялись его стихи. Но лишь отчасти: в апреле 1919-го, получив в Москве прописку и, главное, заключив договор с издательством на полное собрание сочинений, Хлебников все бросает и неожиданно уезжает в Харьков. Маяковский об этом вспоминает: «Практически Хлебников – неорганизованнейший человек. Сам за всю свою жизнь он не напечатал ни строчки. <…> Его пустая комната всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком. Если случайность не подворачивала к этому времени издание какого-нибудь сборника и если кто-нибудь не вытягивал из вороха печатаемый листок – при поездках рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку. Ездил Хлебников очень часто. Ни причин, ни сроков его поездок нельзя было понять. Года три назад мне удалось с огромным трудом устроить платное печатание его рукописей <…>. Накануне сообщенного ему дня получения разрешения и денег я встретил его на Театральной площади с чемоданчиком. «Куда вы?» – «На юг, весна!..» – и уехал. Уехал на крыше вагона <…>» («В.В. Хлебников». 1922). Книга так и не вышла.
Живет Хлебников в Красной Поляне у Синяковых и в Харькове. Публикацией его стихов занимается Петников (Асеев в сентябре 1917 года был избран в полковой Совет солдатских депутатов и с эшелоном раненых сибиряков отправился в Иркутск; потом уехал на Дальний Восток), организовавший в то время издательство «Лирень» и журнал «Пути творчества». Для «Путей творчества» Хлебников и написал свою главную теоретическую работу – статью «Наша основа» с наиболее полным изложением своего поэтического кредо. О том, как она появилась, вспоминает секретарь редакции «Путей творчества», литературовед и критик Виктор Перцов: «Как-то я увидел Хлебникова и затащил его к себе. По обыкновению он хотел есть. Я приготовил ему горку бутербродов, усадил его за стол, дал бумагу и перо, и Хлебников моментально стал покрывать бумагу мелкими кругловатыми значками. Писал он совершенно безостановочно, ничего не перечеркивая, как будто переписывал с ясно напечатанного текста. По мере того как росла стопка исписанных листов, уменьшалась стопка бутербродов, и когда она кончилась, Хлебников остановился. Пришлось вновь подбрасывать топливо. Так он и написал единым духом целый печатный лист, не отходя от стола, на память цитируя примеры, исторические события, давно прошедшие даты, словом – целую энциклопедию справок. Немудрено, что написанное Хлебниковым не поддается учету. Он мог производить в любое время, в любом количестве, была бы только бумага и карандаш. В столе не нуждался, так как писал и лежа, и в любом положении. У него все было приготовлено на годы, на десятилетия вперед. Поэтому когда он принимался писать, то просто открывал кран. И тогда – хорошо устоявшаяся, крепкая струя спокойно шла» (Виктор Перцов, «Современники»).
25 июня в Харьков вступает Добровольческая армия Деникина, и Хлебников, чтобы избежать очередной мобилизации, скрывается в Красной Поляне. Однако там тоже становится небезопасно: однажды Хлебникова – «грязного, одетого в мешок, завязанный веревкой» – арестовывают, приняв за красного шпиона. И если б Синяковы не разъяснили деникинцам, что перед ними «знаменитый поэт Хлебников», его бы расстреляли.
Хлебников все-таки получает мобилизационную повестку. Петников обращается к своему знакомому «по митингам и сборищам литературным», военному комиссару штабс-капитану Ладнову, но и тот все, чем может помочь, – это выдать официальное направление на психиатрическую экспертизу. С таким «казенным письмом» Хлебников и отправился на уже знакомую Сабурову дачу, где ему предстоит провести всю осень и начало зимы.
С лечащим врачом ему очень повезло. Владимир Яковлевич Анфимов, главврач больницы, хорошо сознавая культурную ценность личности Хлебникова, постарался, чтобы время, проведенное поэтом в больнице, было для него творчески насыщенным: давал ему задания написать на ту или иную тему (охота, лунный свет, карнавал). Так появились «Сказка о зайце», стихотворение «Лунный свет», поэма «Поэт» («лучшая моя вещь» – Хлебников), а кроме того, стихи «Ангелы», «Горные чары», поэмы «Лесная тоска» и «Гаршин» (в «Гаршине» описывается жизнь на Сабуровой даче: Всеволод Гаршин – до Хлебникова самый знаменитый пациент Сабурки – лежал здесь с мая по сентябрь 1880 года). Именно «сабуровскую осень» Хлебникова как самый плодотворный период в его жизни литературоведы сравнивают с Болдинской осенью Пушкина.
В больнице Хлебникова навещал Петников. Но потом и Петников уезжает в Москву, и когда 12 декабря в Харьков входит Красная армия и Хлебникову больше нет нужды скрываться в психбольнице, оказывается, что идти ему некуда: все харьковские друзья за это время разъехались, а больничные правила требуют, чтобы больного при выписке кто-то обязательно взял на поруки. Помощь пришла абсолютно неожиданно и от незнакомых людей. Следователь Реввоентрибунала Александр Николаевич Андриевский (позже он станет известным кинорежиссером, директором киностудии им. Горького, одним из создателей стереокино в СССР), появившийся в Харькове вместе с Красной армией, был хорошо знаком с творчеством футуристов и Хлебникова, читал наизусть, и, случайно узнав, что поэт содержится в местном сумасшедшем доме и его не выпускают, явился туда, предъявил Анфимову «страшный» мандат, где говорилось, что он имеет право арестовать «любое гражданское лицо безотносительно к должности, которое это лицо занимает», чем напугал доктора до полусмерти, и забрал из больницы Хлебникова.
Поселил его Андриевский, где жил сам, – на Чернышевской, 16, кв. 2 (здание сохранилось, теперь здесь гинекологическое отделение роддома № 3) – в доме, преобразованном в общежитие-коммуну. Квартира 2 занимала весь второй этаж дома, и в ней жили коммуной «левые художники». Воспоминания Андриевского называются «Мои ночные беседы с Хлебниковым»: эти беседы касались всеобщих физических и математических законов мироздания. Хлебников обдумывал свою философскую теорию, которую через полтора года, уже в Железноводске, изложит в трактате о «законах времени» – «Доски судьбы» (а самому Андриевскому посвятит поэму «Председатель чеки», написанную осенью 1921-го в Пятигорске).
Андриевский говорит о глубоких фундаментальных знаниях Хлебникова в точных науках и поразившем его позже предвосхищении поэтом многих открытий в физике. Например: «<…> я утверждаю свою убежденность в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ. Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра и электронная оболочка, а также каждый входящий в нее электрон. Но такт пульсации нашей галактики так велик, что нет возможности его измерить. Никто не может обнаружить начало этого такта и быть свидетелем его конца. А такт пульсации электрона так мал, что никакими ныне существующими приборами не может быть измерен. Когда в итоге остроумного эксперимента этот такт будет обнаружен, кто-нибудь по ошибке припишет электрону волновую природу. Так возникнет теория лучей вещества. Разговор происходил ранней весной 1920 года. Если я запомнил его содержание и даже отдельные формулировки Велимира, то только потому, что эти его высказывания показались мне чересчур парадоксальными и порожденными его неуемной фантазией. Все же если не в ту же ночь, то на следующий день я их записал. Нетрудно представить, до какой степени я был потрясен, когда в 1925 году, то есть спустя три года после смерти Хлебникова, до меня дошли первые сведения о диссертации Луи де Бройля, написанной им в 1924 году. <…> Я прочел ее несколько раз от корки до корки <…>. Сомнений не было никаких... Луи де Бройль пришел к предсказанному Хлебниковым выводу о волновой природе электрона, о дуализме частицы-волны».
В конце марта Андриевский уезжает из Харькова вместе с Реввоенсоветом продвигающейся на юго-запад армии, а Хлебников, по всей видимости, тогда же – по неизвестным причинам – переселяется из коммуны в расположенный во дворе того же здания флигель (он тоже сохранился; сейчас здесь медицинские лаборатории). Здесь его примерно 12 апреля навещают приехавшие две недели назад из Москвы Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф.
«Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него щиблета.
Он встал нам навстречу и протянул руку с щиблетой.
Я, улыбаясь, пожал старую дырявую подошву. Хлебников даже не заметил.
Есенин спросил:
– Это что у вас, Велемир Викторович, сапог вместо перчатки?
Хлебников сконфузился и покраснел ушами – узкими, длинными, похожими на спущенные рога.
– Вот… сам сапоги тачаю… Садитесь…
Сели на кровать.
– Вот…
И он обвел большими, серыми и чистыми, как у святых на иконах Дионисия Глушицкого, глазами пустынный квадрат, оклеенный желтыми выцветшими обоями.
– Комната вот… прекрасная… только не люблю вот… мебели много… лишняя она… мешает.
Я подумал, что Хлебников шутит.
А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа (Хлебников дважды перенес тиф еще на Сабуровой даче. – А.К.).
Голова у Хлебникова, как стакан простого стекла, просвечивающий зеленым.
– И спать бы… вот можно на полу… а табурет нужен… заместо стола я на подоконнике… пишу… керосина у меня нет… вот и учусь в темноте… писать… всю ночь сегодня… поэму…
И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге, сцепившимися и переплетшимися.
Невозможно было прочесть ни одного слова.
– Вы что же, разбираете это?
– Нет… думал вот, строк сто написал… а когда вот рассвело… вот и…
Глаза стали горькими:
– Поэму… жаль вот… ну, ничего… Я, знаете, вот научусь в темноте… непременно в темноте…
На Хлебникове длинный черный сюртук с шелковыми лацканами и парусиновые брюки, стянутые ниже колен обмотками.
Подкладка пальто служит тюфяком и простыней одновременно». (Анатолий Мариенгоф, «Роман без вранья». 1926).
Во время визита к Хлебникову Есенину пришла в голову идея через неделю, во время вечера имажинистов в Городском театре (сейчас – Театр им. Шевченко, ул. Сумская, 9) устроить представление с посвящением Хлебникова в Председатели Земного шара. (Само Общество Председателей Земного шара, в котором он намеревался объединить 317 лучших людей со всей планеты, что правили бы идеальным всемирным «Государством времени», было основано Хлебниковым в феврале 1916 года. Время от времени от имени этого общества Хлебников писал воззвания; также вышло четыре номера издания «Временник».)
Вечер состоялся 19 апреля, в первом отделении выступали Есенин и Мариенгоф, второе было отведено под церемонию посвящения. Мариенгоф пишет:
«Неделю спустя перед тысячеглазым залом совершается ритуал.
Хлебников, в холщовой рясе, босой и со скрещенными на груди руками, выслушивает читаемые Есениным и мной акафисты, посвящающие его в Председатели.
После каждого четверостишия произносит:
– Верую.
Говорит «верую» так тихо, что еле слышим мы. Есенин толкает его в бок:
– Велемир, говорите громче. Публика ни черта не слышит.
Хлебников поднимает на него недоумевающие глаза, как бы спрашивая: «Но при чем же здесь публика?» И еще тише, одним движением рта, повторяет:
– Верую.
В заключение как символ Земного шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника вечера – Бориса Глубоковского (актер, прозаик, журналист, друг Есенина; в 1924-м арестован по делу «Ордена русских фашистов»; в 1932-м покончил с собой в ссылке в Сибири. – А.К.). Опускается занавес.
Глубоковский подходит к Хлебникову:
– Велемир, снимай кольцо.
Хлебников смотрит на него испуганно за спину.
Глубоковский сердится:
– Брось дурака ломать, отдавай кольцо!
Есенин надрывается от смеха. У Хлебникова белеют губы:
– Это… это… Шар… символ Земного шара… А я – вот… меня… Есенин и Мариенгоф в Председатели…
Глубоковский, теряя терпение, грубо стаскивает кольцо с пальца. Председатель Земного шара, уткнувшись в пыльную театральную кулису, плачет светлыми и большими, как у лошади, слезами».
Райт-Ковалева пишет: «Осталось только невыносимое чувство стыда за всю эту комедию, жалость к нашему другу, бормочущему что-то под нос, какое-то кольцо, которое надевают ему на палец под хохот публики, – а потом, за кулисами, – растерянный, обиженный, плачущий Хлебников: у него отнимают кольцо, все это было «нарочно», а он поверил... Мы его пытались увести, а может быть, даже и увели оттуда, но у меня с тех пор зародилась невольная и прочная неприязнь к имажинистам. После того несчастного вечера мы еще больше привязались к Хлебникову».
В апреле Александр Лейтес, секретарь клуба «Коммунист», располагавшегося по Московской улице (сейчас тоже часть Московского проспекта) в доме № 20 Харьковского губкома КП(б)У, получивший задание организовать центральную литературную студию, приглашает Хлебникова на ее первое заседание. Придя без опоздания, Хлебников три часа молча слушал выступления других писателей, а также литературоведов, предлагавших лекционные курсы для студийцев, а затем после настойчивых просьб предложил свои: по принципам японского стихосложения (японский он самостоятельно изучал еще в начале века) и методам строительства железной дороги в Японию, через Гималаи, параллельно границе с Китаем, к Тихому океану, дальше – постоянно действующая паромная переправа.
«На должность лектора в клубе «Коммунист» Хлебникова не утвердили, но зачислили трубачом в клубный оркестр. Это было сделано для того, чтобы поэт мог получать паек. Конечно, паек был скудный и состоял в основном из хлеба со жмыхом и сахарина, но Хлебников не жаловался» (София Старкина. «Велимир Хлебников»). И приглашали выступать на поэтические вечера литстудии. Лейтес пишет: «Никаких внешних данных поэта-оратора (а тем более эстрадного говоруна) у него не было. Скандировал он тихим, чаще всего вялым голосом. Случалось, что переходил на скороговорку, на шепот, а то и просто обрывал чтение, произнося при этом свое обычное «и тому подобное» или «и так далее».
Здесь, в «Коммунисте», в середине мая Хлебников встретится с приехавшим в Харьков наркомом просвещения Анатолием Луначарским (попросит Лейтеса устроить встречу), чтобы предложить несколько строф из поэмы «Ладомир», над которой в то время работал, в качестве нового пролетарского гимна взамен «Интернационала».
Но, как ни вжился Хлебников в Харьков, летом 1920-го его все больше мучил «голод по пространству», он рвался к родителям в Астрахань или на Кавказ, где уже Советская власть и можно ехать. 22 августа он получает в харьковском Политпросвете два удостоверения о командировках в Астрахань и Баку (там 1 сентября начинался Первый съезд народов Востока).
Дальше были Ростов-на-Дону, Армавир, Дагестан, поход в Персию с Персидской Красной армией (в качестве лектора), работа у местного хана воспитателем его детей. Потом опять Баку, Железноводск, Пятигорск, Москва и смерть в 1922-м от паралича и гангрены в деревне Санталово Крестецкого уезда Новгородской губернии.
А в Харькове Хлебников остался легендой.
Харьков
