Чего жаждут боги революции

Великая Французская революция относится к числу тех событий, к которым человечество будет возвращаться, покуда оно живо и не лишилось способности мыслить. Собственно говоря, именно короткий, в несколько лет (1789-1795), промежуток времени придал абсолютно новое значение астрономическому термину revolution (от лат. revolo - спешить обратно; или revolvo - катить назад), то есть "возвращение", "круговращение", который отселе был неразрывно связан с христиански инспирированным представлением о "стреле истории", о необратимом движении в неизвестное будущее. В огромной литературе о французской революции - исторической, философской, художественной и пр. - книга англичанина Кристофера Генри Доусона (1889-1970) "Боги революции" занимает особое, только ей принадлежащее место. Продолжая в известном смысле восходящую к Эдмунду Берку традицию островной рефлексии о континентальной революции, она является определенным этапом в развитии европейского самосознания. Работе Доусона абсолютно чужда английская интеллектуальная экстравагантность; она очень взвешена и архитектонически продумана; она является своего рода воплощением чувства меры.

Это тем более поразительно, так как книга Доусона посвящена, по сути дела, безмерности, ее исторической манифестации, ее одновременно губительным и освободительным последствиям. Французскую революцию автор видит как бы глазами Анаксимандра с его гениально загадочным афоризмом, которым был зачарован Хайдеггер: "А из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время". Возмездием античному Риму за его нечестивость был Иисус Христос и наследующее ему христианство. Этот и только этот поворот проблемы Французской революции интересует Кристофера Доусона. Хотя языку языческой теологии Анаксимандра он решительно предпочитает язык католической теологии графа де Местра. Если бы кто-либо попытался выразить полифонически богатое содержание этого произведения, то едва ли он нашел бы для этого лучшие слова, нежели высказывания де Местра о событиях конца XVIII века во Франции, которые цитирует Доусон: "То, чему мы являемся свидетелями, есть религиозная революция; остальное, каким бы религиозным оно ни казалось, лишь приложение". Согласно Доусону, де Местр оказался хорошим пророком, и духовная революция тогда действительно началась: ее первой фазой стала всеобъемлющая секуляризация, которой была переформирована структура современности, модерна и, добавлю от себя, постмодерна. Эта фаза еще не закончена: мы еще не достигли дна пропасти; мир расколдован еще не до конца; Крамник еще способен обыграть в шахматы суперкомпьютер. Но что произойдет, когда дно обозначится, а мир станет стерильно прозрачным и сподручным? Доусон считает, что тогда вновь пробьет всемирно-исторический час религии.

Бессмысленно искать в этой книге какого-то связного изложения событий эпохи Французской революции: автор занимается не ее историей, а ее метаисторией. Его интересуют не причинные ряды, а то в истории Европы, что артикулирует эти ряды, что делает их релевантными. Но к сути такого метаисторического рассмотрения необходимо принадлежит некоторое исследовательское априори: чтобы сказать нечто "поверх" замечательных исследований Макса Вебера и Бернхарда Гретхюйзена о роли протестантского духа в становлении Нового времени, которые использованы автором, он должен знать (априорно) нечто "сверх" того, что знали они. И это исследовательское априори порой Доусона подводит. Например, Доусон полагает, что понятие "Европа" было введено как концепт в употребление гуманистами Ренессанса, чтобы отличить новый orbis terrarum от старого, античного. Но это попросту неверно. Уже Геродот употреблял термин семитского происхождения "Европа" именно как понятие, концепт ("часть света"): "Эллины и сами ионяне, - писал он во второй книге своей "Истории", - не умеют считать: они утверждают, что существует три части света - Европа, Азия и Ливия. К ним, однако, придется причислить еще и четвертую часть света - египетскую Дельту". Почему Доусон игнорирует этот, безусловно, известный ему факт? Потому что все его внимание как исследователя приковано к вопросу о формировании христианского субъекта истории Европы - того субъекта, который, сбросив с себя как обременительные вериги церковное христианство, в дни Французской революции попытался повторить креационистский акт ветхозаветного Бога: сотворить из ничего, из чистого разума и чистой воли политический и общественный мир. Вот тогда и вступил в действие Анаксимандров механизм исторического воздействия.