Дмитрий Голынко-Вольфсон Евгений Попов. Мастер Хаос: Роман-коллаж. - М.: МК-Периодика, 2002, 264 с.
Видимо, "эшелонирование" литературных группировок сейчас происходит не в кулуарных мастерских и частных кружках, а "под шапкой" престижных и раскрученных серий, беспроигрышно затеваемых крупными издательствами. Разумеется, попадание автора в сериальную "обойму" не может быть однозначно прогнозируемым: нередко серии компонуются благодаря алогичным дружеским симпатиям или в силу случайных факторов отбора, позволяющих обнаружить на культурной периферии непримелькавшееся имя (чье лоббирование, несомненно, принесло бы издательству если и не моментальную прибыль, то репутацию бесстрашного пропагандиста "молодых дарований"). В то же время, как правило, книжные серии стремятся переустроить литературный процесс по меркам и шаблонам культивируемых ими идеологий. Любопытно, что новаторская русская проза - не важно, причисляет ли она себя к респектабельному мейнстриму или скандальному эпатажу, - большей частью нацелена на изолирование, отграничения себя от литературы предшествующих декад советского официоза и постсоветского бурлеска и ориентирована на западные, иноязычные стандарты (нередко знакомые в плохих, недобросовестных переводах). В том, что русская проза нередко открещивается от переработки травм и последствий советского (или перестроечного) опыта, есть свой сермяжный смысл. Ведь реликты и атавизмы советского опыта могут оказаться препятствиями для приятия русской литературы извне, не в локальном, а в более широком рыночном контексте.
Недавно запущенная издательством "МК-Периодика" серия "Современная библиотека для чтения" намеренно идет вразрез с этой расхожей тенденцией и прокладывает свою, достаточно перспективную, магистраль. Художественная проза в этой серии на сегодняшний день представлена тремя авторами: уже изданы роман-коллаж Евгения Попова "Мастер Хаос", семь повестей и рассказов Игоря Клеха "Охота на фазана" и новеллистика Александра Хургина "Бесконечная курица". Во всех трех случаях советский экзистенциальный и культурный опыт не отторгается, а, наоборот, заново подвергается ревизии и прочитывается в нескольких реабилитирующих его измерениях: лирико-исповедальном, скетчевом, мемориально-циничном или элегическом. Или попросту в измерении непосредственного проживания близости к идеологии. Ретро-ностальгический импульс, пронизывающий и скрепляющий все три книги (хотя далеко не в каждом он получает отчетливые огласовки), свидетельствует об общем пафосе возвращения к истории, о попытке отыскать в ее линейной хронологии почетное место для тоталитарного опыта: и для легендарного коммунистического далека, и для недавнего коллапса советско-имперского сознания. Серия МК, таким образом, обзаводится своей, пусть и не декларативной, но недвусмысленно вычитываемой между строк идеологической программой. Недавно минувшее не должно подвергаться тотальному забвению из-за компенсаторного стыда за преступления тоталитаризма; взлет и крах коммунистической эры, фрагментарно заархивированный в культурной памяти, предстает этически неоднозначным и оттого по детективному интригующим эпизодом национальной истории.
Серия "МК" угадала намечающийся сейчас крен к жесткой переоценке и демифологизации советской истории (особенно периода 80-90-х) и представлению ее уже не в амплуа карнавально-бесовского действа, не замкнутым на себе лабиринтом постистории, а политико-экономическим сцеплением закономерных ошибок и достижений. Задача рационализировать и очеловечить позднюю советскую историю явно не по силам модным сейчас техникам спонтанно-фрагментарного компьютерного письма или психоделического плетения сновидений у бывших "медгерменевтов". Зато в книге Евгения Попова эта задача если и не виртуозно реализована, то по крайней мере поставлена во главу угла. Об этой книге и поговорим чуть подробнее.
Попов прибегает к сейчас уже старомодному и шаблонному жанру постмодернистского романа-коллажа, смешивающего устную байку и велеречивый гекзаметр, напоминающего сразу и Белого, и Гладкого, и зощенковский сказ, и субъективную журналистскую хронику с неотъемлемыми бонмо в манере Максима Соколова или Александра Тимофеевского, и мемуаристику, и сухой документ. Мозаичный принцип подобного романа (унаследованный от Кортасара, Джона Барта и Питера Эстерхази) диктует ценностные инверсии, а также упразднение и демонтаж исторической последовательности, предопределенные постмодернистским тезисом о "конце истории". Попов реконструирует событийную канву рубежа 80-90-х (свержение коммунистических лидеров в странах соцлагеря, введение талонов на водку, появление первых проституток на Тверской, военизированное подавление антиправительственных бунтов в Грузии), последовательно диагностируя нивелировку исторической логики, бесповоротный распад истории в стихийную вереницу социальных катаклизмов. Попов ищет оптимальных стратегий индивидуального или коллективного возвращения к истории, упорядочивания, структурирования хаоса (особенно в его социальной аватаре), опираясь на положения бельгийского физика Ильи Пригожина о непроизвольном, почти божественно-мистическом образовании порядка внутри открытых термодинамических систем. Выводов и балансов Попов, разумеется, не подводит, но из его мнимо-фактографичного попурри следует парадоксальное умозаключение: не есть ли сама история органичная ипостась Хаоса? И тогда пребывать в хаосе не означает ли находиться в эпицентре истории?
Попов язвительно и насмешливо предлагает считать "Ведущим памятником России" пустое место на Страстном бульваре, некогда занимаемое помпезным монументом Сталину, - "памятником без четко очерченных границ в пространстве и времени. Памятником, символизирующим чаемое гражданское согласие в обществе после всех ужасов, пережитых этим обществом". Не является ли этот пустотный, развоплощенный обелиск Хаосу и наиболее достоверным портретом Клио?
Дарья Гармоненко 