Петит

МИР И ГОРДОСТЬ

Шелли Барим. Дыханье вдохновенных слов. – М.: Пашков дом, 2006, 112 с.

Ученица легендарного Вильгельма Левика Шелли Барим была до сей поры больше известна переводами многих зарубежных поэтов. Теперь – стихи, стихи разных лет. Девять циклов, в том числе один, полностью состоящий из сонетов. Посвящение Юнне Мориц: «Переступаю, Юнна, Ваш порог/ Для краткого, но важного свиданья...» И среди строк этой маленькой, так и хочется сказать, стихотворной пьесы есть два важных пояснения. Одно: «Я – Шелли, в переводе значит «мир». Другое: «Барим я – в переводе «гордость» значит». Два слова, два понятия, и поражаешься тому, как точно, как верно, как тонко соответствует этим словам все, что читаешь в этой небольшой, чуть больше сотни страниц, книге.

Замечательны завершающие сборник сонеты. «Надеждами весны согрета,/ Забыв про груз былых тревог,/ Живу лишь в ожиданье Лета,/ Чтоб каждый насладиться мог/ Красою пестрого букета/ Среди проселочных дорог,/ В лесу, в лучах тепла и света...» Петр Кобликов

ПИРОГ С НАЧИНКОЙ

Алексей Остудин. Рецепт невесомости: Стихи. – Киев: Радуга, 2005, 71 с.

На частых теперь столичных поэтических сборищах, имеющих уже вид отчетно-полугодовых собраний, рослых мало. Слушая скомороший басок, пожалеешь, что будто не чаще взрывов звучат под сводами гуманитарных катакомб громовый хохоток Остудина, и когда перед тобой ложится книга, пребываешь в иллюзии легкого понимания. Но остудинская просодия – пирог с начинкой. Сам он, с усмешкой Илюши Муромца, вывернут из глупой гонки за салонное влияние: на литкрольчат, например, по-удавьи действуют ловко ниочёмные длиннострофии, – так что, задирать штаны? Барабанные кирпичи болотным флейтам не ровня. Ведь «┘уже цветут цветут повально вишни,/ С веток воробьи летят как вспышки,/ Гирями задвигала гроза./ Первый дождь упал на локти в слякоть,/ Залакал из луж труху и мякоть/ Отражений, выпучив глаза».

Верность юношеству ли, природе ли – от школьной еще, незакатной любви, дающей дорогу не обидчивой исповеди, а – летописи. Оттого и глаголы Алексея – настоящего времени. Иначе текст начинает горчить: «Нас было много, негритят,/ Решивших искупаться».

Поколение-то афганское.

Метафорика Алексея натерта самоварной ярью, зачастую буффонна, имеет корнями Владимира Семеновича В-цкого, скликает буратинят грохотом присловий (образ жизни с утра: «Рвота, подъем!») – для того, чтобы не отдавливать ушей зашкаливающим трагизмом бытия.

Автор – путешественник, охотник, рыбак – навидался видов, ему есть о чем рапортнуть, но ждет он не развода с построением и не бойкой трескотни «перед лицом своих товарищей». Поэт ждет – суда любви. Той, которая берегла его с того самого мига, когда кнопка секундомера была вдавлена до отказа.

И «чаинки чаек», тонущие в «термосе Юга», и пощечины, раздаваемые опадающим кленом асфальту, и другая, попутная сумятица черт, – держат в «глухозимье» на плаву, лету и бегу тысячи наших сограждан, все еще хотящих невозможной, не предусмотренной никаким мыслимым государством – воли. Сокрушенно приходя из загула на службу и обратно, говорящих о Родине так: «И я сюда когда-нибудь вернусь,/ Где, брошена детьми и мужем бита,/ На побережье Крыма чахнет Русь/ Старухой у разбитого корыта».

«Русь». Все еще с прописной буквы.

Сергей Арутюнов