Я выбрал журавля в небе

Я всегда торчал в общей очереди в магазин. Александр Трифонов. Очередь. 1997

Стихи Евгения Карасева (1937–2019) узнаются сразу. Его стих был перенасыщен жизнью. Перенасыщена была и его жизнь. Вор-карманник, семь судимостей, 20 лет в заключении (в общей сложности).

По улице, идущей от речки, 

слева

ютится дом, где тепло 

и не капает.

Я тащусь туда, как скотина 

к хлеву,

родным понукаемый запахом.

Сказываются отнюдь не годы,

не явившиеся вдруг сновидения.

Это сила особого рода –

у ней нет объяснения.

Говорят, есть маги,

способные избавить 

от странной

напасти.

Но я непонятную тягу

почитаю за счастье.

Всё стремится к счастью. 

И вот такая тяга, описанная Карасевым, – это один из вариантов.

Формулы же собственного бытия он выводил с поразительной жесткостью:

Дорог много,

но две четких.

Говорят:

– Иди с Богом.

Или:

– Ступай к черту!

Не клюнув на молебен,

попытав нечистого петлю,

я выбрал журавля в небе.

И до сих пор ловлю.

Не всем по душе обряды, официальное не насыщает душу. Что остается? Остается продолжать быть ребенком: ловить журавля в небе.

Евгений Карасев прожил достаточно долгую жизнь. Однако и впрямь оставался ребенком, так и пытался поймать этого недостижимого журавля. А Богом он по-настоящему болел. Потому что слишком много познал: горького, соленого, многоликого.

В памяти много острых 

камней,

в памяти много впроголодь 

дней.

Камни затянет седеющий мох,

хлебом поможет Всевидящий 

Бог.

И пахнет ветерком с тополей.

Но не мох,

и не Бог,

и никто бы не смог

выжать горькую соль,

выбрать долгую боль

непутевых дорог.

Перекатная голь,

я прошел поперек, я прошел их

и вдоль.

Он укорачивал и удлинял строку в пределах одного стихотворения. Ни на кого не похожий, не впадая в манию величия, присущую каждому стихотворцу, он точно определял свою роль. В четыре строки:

Среди песнопевцев у меня своя 

ниша,

как у пичуги в мире 

лиственном.

Она не выше других, не ниже –

единственная.

Стих его был шероховат и гармоничен одновременно. Карасев точно исполнил свои песни, погружаясь в недра преступного прошлого, вычерчивая тюремные будни.

Я всегда торчал в общей 

очереди в магазин;

трясся в общем вагоне поезда; 

валялся

в общей палате в больнице. 

Пробовал робко

выступать, кивая 

на самодовольных бобров:

мол, а почему они особняком. 

И постоянно

слышал раздраженное: кто ты 

такой, чтобы

тебя отоваривать с черного 

хода, раскатывать

в мягких купе, лечить 

в отдельных покоях?..

И, действительно, кто я? Чего 

стою?..

Цену себе я узнал, когда сбежал 

из лагеря.

Сведениями обо мне были 

загружены телеграфные

и телефонные линии; 

в оперативных сводках

я котировался выше угнанного 

автомобиля,

обворованного академика; 

и даже похищенной

с выставки известной 

картины. Потому как

о маршрутах стибренных 

машин сыщики

еще имели представление; 

держали на кукане

и скупщиков краденого, 

где могли всплыть

вещички пострадавшего 

ученого; наконец,

строили версии о вероятном 

движении

художественного раритета. 

А вот что

в башке у давшего тягу особо 

опасного

рецидивиста –

не ведал никто.

Очередь – тотальный нивелир, стоящий в ней профессор равен похмельному, что-то мычащему работяге, а ворчливая, помятая жизнью бабка, в сущности, мало чем отличается от изящной преподавательницы музыки.

Но жизнь – это ведь не очередь. Человек – это капелька. Но это живая капля. И она соединяется с космосом речи. С поэзией. И обретает новый голос. И меняет пространство вокруг. Добавляя ему ноты света. Потому что поэзия, даже идущая через дебри тьмы и лабиринты безнадежности, – светлое дело.

Впервые я свиделся 

со старообрядцами

на знаменитом спецу в Весляне.

Они ни к кому не лезли

со своими святцами,

немногословные, как все 

крестьяне.

В бане они сиживали особняком

и мылись старательно.

Любили чистые, просушенные 

на ветру рубахи.

Словно каждодневно ждали 

карателей

и готовились к плахе.

По тому размаху, с которым Карасев вбрасывал стихи в этот мир, он схож с Маяковским. Та же неистовость. Но только неистовость. А по сути, по звуку между ними нет ничего общего:

В детстве – насколько помню –

из всех букашек, от которых

увертывался ловко,

я не пугался, пожалуй, одного 

насекомого –

божьей коровки.

Разглядывая ползающую кроху

на цветке глянцевом

или на каком-нибудь скромном 

кустике,

я любовался ее красным 

в крапинку панцирем

и чуткими, подвижными 

усиками.

Евгений Карасев вообще воспринимается поэтом без родословной, без корней. Уж больно он ни на кого не похож. Сложно увязать его с предшественниками. Он пришел и заговорил: громко, мощно, услышишь – не забудешь.

Вероятно, корни у него все же были, однако, пропитываясь его поэзией, не хочется называть предшественников, выводить какие-то линии.

Просто перед нами факт: был вот такой – и остается – великолепный, ни на кого не похожий поэт. С жизнью сложной, кривой, но по-своему и счастливой, переполненной творчеством.