Людмила Петрушевская ЭТА ЭСТОНИЯ, тот Таллин, та Рига. Места, которые мы все любили. Кафе, где тогда сидели дамы в коричневых и бежевых шляпках и пили такого же цвета кофе из крошечных чашек. Черепичные крыши. Тайны людей, живущих под черепичными крышами. Невозможность подружиться с этими людьми. Как я надеялась на них! Они все поймут, думала я. Но они оставались там, далеко, где-то в своей собственной жизни, каждый отдельно (и между собой тоже отдельно). "Тере-тере!" - восклицала я. Они осторожно отзывались. Чудо их огромных хоров на певческой поляне. Дело дошло до того, что я знала наизусть эстонский полузапрещенный гимн старых времен и латышские народные песенки. И по-литовски тоже что-то умела. Наша Европа - вот что такое были они. Наш свободный, умный, прекрасно устроенный мир. Надежда на изменения. Прообраз будущих теплых рук моих переводчиков-славистов.
Однако с Эстонией дело обстояло у меня односторонне. Совсем запрещенная и безо всякой надежды, к тому же пребывая в образе кенгуру (с сыном в кармане), я, однако, поехала к знаменитому театральному режиссеру Карелу Ирду в Тарту, повезла ему пьесу "Чинзано".
- Кто такая, - сказал он мне, остановившись в фойе, - нет, таких не знаю! Какую пьесу? Нет, нам никаких пьес не натто.
Я повернулась и пошла вон из этого театрального вестибюля, и тогда он, выдержав длинную (до дверей) паузу, картинно рявкнул:
- Стойте! Хороссо, оставьте пьесу. Мои ассистенты проссьтутт! И ответтят вам в тессение месясса!
Он уже тогда и дал ответ, никто никогда не написал мне оттуда.
Однако спустя годик эстонские режиссеры из Таллина почему-то начали меня искать и требовать вторую часть пьесы, которую, по их сведениям, я уже написала. И я вскоре поехала в Таллин на свою первую в жизни премьеру в настоящем театре, "Ноорсоотеатре". Они там из конспирации выдали меня за эстонского автора и получили разрешение цензуры, скрывши от Министерства культуры СССР русский текст. Также мне велели на премьере молчать по-русски. После премьеры на банкете я, разумеется, встала и затянула их гимн: "Му иссама┘ он мину арм┘" Они серьезно, без помпы, поднялись с мест. Я им сказала: "Мы одной крови - вы и я. Нас одинаково притесняют". Но уже эту тему они развивать не стали.
И вот теперь на фестивале в Анапе я увидела этот эстонско-латышский фильм "Хорошие руки". Латышка-воровка в доме юного и прекрасного эстонца-полицейского. Они в результате полюбили друг друга, но воровка сбежала от полицейского, когда выяснилось, что он все давно знает и прячет под матрасом разыскной лист с фотографиями ее и сестры. Весь фильм - это медленные разговоры, скромные обстоятельства жизни, покой и тихая пристань для бедной воровки, и никто никого не хочет ловить, уличать и выдавать, а все только помалкивают, помогают и спасают. Милые люди! Стоматолог, который с воем зубовным бурит у себя во рту; мальчик - гений инженерной мысли, талантливый ученик воровки; девушка-ворюга, в которую влюблены тут все и больше всего мальчик. Но вот преступнички сбежали от юного полицейского и уже пребывают в Латвии, посещают дурдом, где им явлена сестра воровки, сумасшедшая-овощ, гнущая во рту алюминиевые ложки во время кормления ("Приступ агрессии", - шепчет испуганный персонал и в отчаянии сбегает), - а во время этого приступа больная вдруг видит сестру, выхаркивает уже сдвоенную ложку и вопит: "Ты!!! Где ты была! Я тут должна изображать овощ! А ты все не идешь!"
И бег этих троих по чинному рижскому проспекту (воровка, мальчик-ученик и больная в смирительной рубахе с развязанными рукавами, которые реют, как крылышки на сандалиях бога-воришки Гермеса)┘
Пусть все это сказка, но это правильная сказка - про страну, где тебя не очень-то хотят (и друг друга тоже), но потом - непостижимо как - вдруг берут тебя в свои хорошие руки, выручают из беды с вежливым и равнодушным видом, спасают, кормят, выдают тебя за свою┘ И все это с таким типично эстонским юмором, с удовольствием бормоча что-то про "горячих эстонских парней".
Я смеялась на этом фильме, как когда-то смеялась на "Скромном обаянии буржуазии" Бунюэля, иногда одна в зале.
Мне скажут: ты пристрастна.
Да.
Мне радостно, когда через пространства, минуя время и языки, кто-то умно, насмешливо и нежно говорит со мной (причем по-русски, эстонцы с латышкой так и объяснялись):
- Этто прафильно, сто ты форофка, а я полиссейский. Ты путешь сидэтт, а я путу сидэтт вместтэ с топой┘ Такая путтет у нас семья┘ Ф отной камэрэ┘
Анапа
