Александр Щуплов. - Марк Анатольевич, можно ли в искусстве дружить с людьми, не разделяющими твои художественные или политические взгляды?
- Очень сложно. У нас своя ментальность, исторические традиции. Чехов заметил: два французских интеллигента встречаются, выпивают и говорят о детях, о собаках, о зарплате. А наши - сразу о мироздании, о проблемах общеисторического значения, о правительстве... Поэтому, если ты диаметрально расходишься с человеком по каким-то вопросам, дружить трудно. Хотя исключения, наверное, есть.
- Поэт в России больше чем поэт. А режиссер?
- Я бы не нагружал театр дополнительной миссией, как в свое время делали поэты, собиравшие стадионы в "Лужниках" и Политехническом.
- Чего вам не хватает в современном театре?
- За последнее время я получил истинное удовольствие только дважды. Один раз - в театре Фоменко на спектакле "Абсолютно счастливая деревня", а второй раз - на спектакле молодого режиссера Кирилла Серебрянникова "Пластилин" в Центре имени Высоцкого. Это экспериментальный театральный центр, которым руководят Казанцев и Рощин. Интересная лаборатория. Там правда существования на сцене сочетается со стрессовыми ситуациями, в которые веришь. Понимаешь, что они создаются не путем каких-то литературных изысков, работой голосовых связок или лицевых мускулов. Вся клеточная структура, весь организм актера перестраивается и входит в напряженную стрессовую ситуацию, в ситуацию крайнего психического и нервного напряжения. И все это - в сочетании с мастерским режиссерским рисунком.
- "Юнона" и "Авось" на сцене "Ленкома" идет вот уже два десятилетия. Говорят, сначала поэма Вознесенского "Юнона" и "Авось" вам не понравилась...
- Не скажу, что я был от поэмы в восторге - у поэта есть вещи и получше. Но потом он начал писать новые и новые стихи, дополняющие текст либретто, в результате чего у него и Алексея Рыбникова и получилось такое удивительное произведение... История графа Резанова и Кончиты уже принадлежит всему миру, нашей памяти. Впрочем, мы к свой истории проявляли и проявляем очень большое пренебрежение - так, могила Резанова уже снесена бульдозером в отличие от могилы Кончиты на кладбище в Сан-Франциско - она представляет из себя художественную ценность и потому сохранилась. Любовь графа Резанова и Кончиты поражает общепланетарным размахом: девушка, ожидающая своего жениха 35 лет, - это своего рода выход в космос, нарушение границ всякого здравого смысла, утилитарных и нормальных человеческих представлений о том, как нужно прожить жизнь. Вероятно, это посланный нам свыше урок, какой-то опыт человеческого организма и сознания, которое может подняться до такого с точки зрения быта бессмысленного акта. Этот урок производит громадное воздействие на людей именно потому, что здесь нет того утилитарного смысла, прагматического начала, к которому мы все сейчас так стремимся.
- Наверное, после "Юноны" к вам посыпались предложения продолжить опыты с рок-оперой?
- После "Юноны" и "Авось" к нам в театр поступало очень много предложений сделать спектакль в этом жанре - "Сайгон", "Кабаре", "Фантом в опере" - известные западные мюзиклы. С точки зрения просветительского начала это полезное дело - снять кальку и сотворить какой-то секонд-хенд, который познакомит нашего зрителя с западным мюзиклом и расширит границы московского театрального пространства. Но у меня и моих друзей не было никакого желания повторять зады Бродвея - это чужая история, к тому же уже пройденная до нас.
- В чем загадка долгой жизни "Юноны" и "Авось"?
- С этим спектаклем были связаны необъяснимые явления. Начало восьмидесятых для "Ленкома" было очень напряженное время, все наши спектакли проходили трудно. Ни один спектакль в "Ленкоме" в 70-80-е годы не принимался с первого раза цензурной комиссией. А "Юнона" и "Авось" была сразу разрешена. Помню, как одна дама из цензурного комитета, которая ломала кости всем постановкам, сказала нам, что спектакль очень хороший, особенно удалась роль Казанской Богоматери. Я был некоторое время в шоке. Андрей Вознесенский поведал: поскольку в спектакле есть некое музыкальное и визуальное отображение образа Казанской Богоматери, который помог нашему главному герою графу Резанову, - надо ехать в храм, благодарить Казанскую Богоматерь и ставить свечку. Мы так и поступили - приложились к иконе, поблагодарили ее, потому что объяснить произошедшее ничем иным было невозможно.
- Не пора ли замахнуться снова на рок-оперу?
- Двадцатилетняя пауза, может быть, была связана именно с тем, что не хотелось делать продолжения "Юноны". Это будет очень похоже на ситуацию, связанную с предложениями, которые я получал, - например, снять вторую серию "Обыкновенного чуда", "Того самого Мюнхаузена". Что касается новой рок-оперы, то, на мой взгляд, новый спектакль должен быть чем-то другим - и по музыке, и по смыслу, и по стилистическим признакам. Само произведение должно быть совершенно не похоже на "Юнону". В спектакле, который сейчас делают для нас Вознесенский с Рыбниковым, будут заняты драматические артисты, имеющие склонность к вокалу, пластике, хотя не исключено, что мы пригласим и профессиональных певцов, которые будут вместе с живым оркестром находиться на сцене.
- Кто у вас в доме хозяин?
- Одно время хозяином считал себя я. Впрочем, у дочери жил пес фокстерьер, которого она иногда нам подбрасывала. Так вот он, самоутверждаясь, нередко рычал на жену. Сейчас ситуация поменялась: наверное, мне просто надоело командовать дома и принимать решения бытового характера.
- Отпустили бы вы свою жену в политику?
- Трудно такое представить. Это все равно что мне (кстати говоря, актеру по образованию) выйти на сцену и играть кого-нибудь - к великой радости артистов, которым иногда не хватает развлечений. Как-то мне один драматург принес пьесу: мол, пять лет работал, специально для вас написал! "Про что пьеса-то? - спрашиваю. - Вроде бы вам мы не заказывали?" - "Про Пушкина". - "А кто у нас в "Ленкоме" будет играть Пушкина?" - "Вы, Марк Анатольевич!" - сказал он с укоризненной улыбкой. И я представил ту радость, которую испытает коллектив, когда я буду наклеивать себе бакенбарды и парик и потом выходить в роли Пушкина на сцену.
Я удивляюсь, что некоторые главные режиссеры еще и любят выйти на сцену и что-нибудь изобразить. Во мне лицедейское начало, наверное, осталось, но оно трансформировалось в другие формы.
