Мысли над Европой

Встреча двух миров: матрешка и лондонское колесо обозрения.
Фото Reuters

«Наверное, в России смеются над нами», – говорит он, заглянув в статью про безобразничающих в Англии румынских цыган. «С какой стати?» – шуршу я «Дейли мейл». «Если бы Берлинская стена была на прежнем месте, – объясняет он, словно согласен восстановить ее за одну ночь, – подобный сброд к нам бы не перекинулся».

Это мистер Пипкинс. Его голос незнаком мне и в то же время очень знаком. Он любит подкрадываться, когда я читаю газеты. «Посмотрите на Западную Германию – была страна с высочайшим уровнем жизни. А теперь? Буквально все двинулись на Запад».

У него выражение, как у кассирши супермаркета, запеленговавшей мой акцент. Словно за моей спиной толпятся русскоязычные мафиози, польские гастарбайтеры, ловкие украинские невесты, молдавские проститутки, румынские аферисты и к ним в придачу албанские сутенеры.

«Да вы же сами нас звали – Go West where the skies are blue!». «У этой песни совсем другой смысл». – Мистер Пипкинс изучает меня, как сумасшедшую.

«В любом случае идет естественный процесс. Уровни жизни выравниваются, – я философствую, глядя на аккуратно размеченные лондонские магистрали, черепичные крыши, вечнозеленые сады, которые уменьшаются на глазах. Самолет только что поднялся в воздух. – Не хотите же вы сказать, что мы даем вам плохое и взамен берем только хорошее?»

«Раньше можно было всю жизнь провести без паспорта, люди верили друг другу на слово, – с горькой ностальгией говорит Пипкинс, – и вот, дожили. Скоро, говорят, для внутренних рейсов паспорта будут требовать... Что у вас хорошего можно взять? Даже Венгрия, которая была витриной вашего социализма, превратилась в закуток Запада».

«Не знаю насчет Венгрии, а мы образованнее и начитаннее вас! Российские дети сейчас самые грамотные в Европе, видите? – тычу пальцем в другую статью. – Вы бы хоть раз съездили в Россию». – «К духовности еще бы профессионализм добавить», – кивает он в сторону стюардесс.

То, что веселая компания, без умолку болтавшая в хвосте самолета, была обслуживающим персоналом, я узнала, когда они начали раздавать обед. К середине полета пассажиры эконом-класса уже были в курсе жизненных принципов девушек, а про юношу знали, что он придерживается патриархальных взглядов, что его жена носит 48-й размер и что ей нужна дубленка.

«Пересядьте в салон первого класса, Пипкинс», – советую я. «Нет уж, здесь общество поприличнее. Вы видели там объявление на стене?» Конечно, видела. «Уважаемые господа! Напоминаем вам, что пледы являются собственностью авиакомпании и выдаются только на время рейса». В переводе с официального это звучит, наверное, так: «Товарищи миллионеры! Хорош тащить из аэрофлотовского рая все, что плохо лежит. Неужто вам мало?» «Пипкинс, это было в другом самолете». – «Суть та же», – машет рукой он.

Я прикрываю глаза.

– Невероятно... Первое, что смотреть, – лошади в зеленой траве, – произносят за моей спиной на том особом английском, который преподавали в советских школах и институтах.

Русский профессор летит домой с конференции. Его собеседникам приятно, что их страна произвела впечатление. Они разговаривают о лошадках, коровках, лебедях и утках. А профессора тянет беседовать о культуре, и вот он уже декламирует стихи.

– Это был Шелли, – объявляет с благоговением.

Сейчас сзади повиснет неловкая тишина, профессор будет недоумевать – что он такое ляпнул. Сколько подобных пауз нужно, чтобы до ученой головы дошло: люди там вежливые, и общественные туалеты у них чистые, но это не значит, что они знакомы со всякими Шелли.

После скольжения по облакам самолет снижается над равниной с черными островками леса, замерзшими озерами и хаотично разбросанными дачными поселками. Я перевожу дыхание: здравствуй, милая Нарния! Что за холодная земля... Я без нее невозможна, а она будто не замечает моего отсутствия.

Время в Москве давно идет без меня. Даже акцент какой-то у людей появился. Это приезжие наполняют город свежей энергией. Одни заняты в торговле, другие – хорошо образованные – сидят в офисах, листая на досуге журналы про ритмы мегаполиса, издаваемые для них другими приезжими.

Исчезает привычный московский тип. Но шумит пока каток на Чистых прудах, в домах с высокими потолками бабули дымят сигаретками, допивая кофе из фамильного фарфора, и тявкают вредные собачки под их руками...

Стюардесса в хвосте звонко визжит – самолет тряхнуло, и мистер Пипкинс закатывает глаза: девушки «Бритиш Эйруэйз» так себя не ведут.

«Может, она пролила что? – шучу я. – Знаете, как в анекдоте. Командир экипажа объявлял в микрофон высоту полета, потом вдруг как заорет: «А-а! Это полный...» – и выругался неприлично. Люди приготовились в худшему, но он извинился: «Я пролил кофе. Видели бы вы сейчас мои брюки спереди». А один пассажир тогда и говорит: «Видели бы вы мои брюки сзади»...

Пипкинс даже не улыбнулся.

«Летчики у нас классные, – не унимаюсь я. – Никто так мягко не садится, как «Аэрофлот». – «Поскорее бы», – нервно отзывается Пипкинс.

Мы полчаса кружим над «Шереметьевом». Не очень приятное ощущение: и не летишь, и не садишься, просто паришь в многотонной махине. Аэропорт не может нас пока принять.

«Это метель, из-за нее много рейсов задержали. Разве вы не слышали, мистер? Над «Хитроу» ведь каждый раз приходится круги наматывать. Я слышала, у одного самолета даже горючее кончилось – послал «мэй дэй» для экстренной посадки!»

На это Пипкинсу крыть нечем. «Разбирайтесь сами со своими катаклизмами», – тряхнул он ногой в коричневом ботинке и оставил меня в покое. Откуда он вообще возникает, такой вредный?

Снова лечу одна на трех креслах, в полупустом салоне. Зато на обратном маршруте ни одного свободного места не будет.