Саид Бицоев
На фото памятник жертвам сталинизма чеченцам-аккинцам. Фото Арслан Минтемиров\wikipedia.org
23 февраля 1944 года почти полмиллиона чеченцев и ингушей насильственно были изгнаны из родных мест в Среднюю Азию и Казахстан на вечное поселение. Якобы из-за массового дезертирства и пособничества врагу. О причинах этой варварской акции историки спорят до сих пор. Хотя известно, что фашистов остановили на дальних подступах к республике и, следовательно, ни о каком пособничестве или сотрудничестве не могло быть речи.
Ранним утром в горы потянулись колонны крытых «студебеккеров» с энкавэдэшниками, чтобы обитателей труднодоступных хуторов, которых не успели выселить из-за бездорожья и обильного снегопада, спустить вниз для отправки в ссылку. А в Москву уже доложили, что «эвакуация прошла успешно». Следовательно, каждый оставшийся в горах мог считаться «дезертиром», подлежащим аресту и даже ликвидации.
По рассказам местных жителей, в ауле Хайбах тогда погибло около 600–650 горцев. Об этой массовой трагедии нам удалось рассказать в газете «Комсомольское племя» и журнале «Огонек» в далеком 1989 году. Однажды в редакцию позвонили родственники 90-летнего Ахмада Мударова из селения Рошни-Чу, который был расстрелян вместе со всей семьей во время депортации. Каким-то чудом ему удалось выжить и рассказать о трагедии своей семьи.
Быстро собравшись, я поехал в Рошни-Чу. Старик болел, но с трудом поднялся, и мы проговорили несколько часов. Привожу этот печальный рассказ вкратце, с небольшими авторскими отступлениями. Вот он.
– После того страшного дня у меня не было никаких причин остаться в живых. Но каждый живет столько, сколько отпущено Всевышним.
Старик тяжело вздохнул и замолчал, будто заново переживая события.
– До войны мы жили в небольшом горном селении Тийста Галанчожского района. Зимой 44-го в горах бушевала эпидемия, тиф косил целые села. Умерла моя бабушка Гойсет. Все остальные – моя мама Бакка, брат с сестрой – Умар и Зарипат, три моих сына – Ахъяд, Шаман, Увайс, племянница Ашхо и я находились в тяжелом состоянии. А мои братья, жена с грудным ребенком и другие родственники, которые могли стоять на ногах, были вынуждены под дулами автоматов бросить нас и спуститься вниз, на равнину, где их ждали машины для отправки в Грозный, на вокзал.
Ужасный был день. А для моей семьи – вдвойне. Нас, больных и беспомощных, оставили на произвол судьбы. Солдаты заколотили внешнюю дверь, чтобы ни у кого не было искушения выйти и спастись.
Старик опять замолчал, вспоминая о чем-то.
– На четвертый день, немного придя в себя, младший сын вылез через окно с чайником, чтобы набрать воды из ручья. Его долго не было. Потом прибежал, смертельно бледный. И рассказал, что в соседнем хуторе Хайбах слышны выстрелы, крики людей, лай собак, а над местной кошарой поднимается огромный столб огня.
Его слова стали понятны позже. Оказывается, жителей нескольких хуторов загнали в большую кошару, обложили сеном и подожгли… Говорили, что по приказу Берии. Ничего более страшного за свою почти вековую жизнь я не слышал и не видел.
|
|
Ахмад Мударов стал свидетелем трагических событий 1944 года. Фото Виктора Елизарова |
Голос старика задрожал, выдавая сильное волнение.
– Нас одного за другим вытащили во двор в нижнем белье и посадили на холодные валуны. Старший что-то скомандовал солдатам. Я посмотрел на своего брата Умара, чтобы понять, о чем идет речь. Он служил в армии и понимал по-русски.
И в это время раздался оглушающий выстрел, который отшвырнул меня на снег. Пуля попала в челюсть и, раздробив ее с обеих сторон, прошла насквозь. Следом кто-то выпустил в мою сторону автоматную очередь. Теряя сознание, почувствовал, как в меня вонзили штык и, подтащив на край обрыва, сбросили вниз…
Когда пришел в себя, попытался вскочить. Тело пронзила боль, не мог даже двинуться. Вся одежда в спекшейся крови, обе ноги в ранах, челюсть почти висит на груди.
Я оторвал рукав рубашки, подвязал подбородок. Сделал новую попытку встать – опять боль. Тогда обратился с мольбой к Всевышнему.
Старик заплакал. Тихо, беззвучно.
– Прости, не сдержался. Я попросил помощи у Всевышнего и… пополз вверх, хотя до этого не мог даже сдвинуться с места.
То, что я там увидел, не поддается описанию. Шесть бездыханных тел лежали на тех самых камнях. У всех раны на горле, будто ножом перерезали. Видимо стреляли в упор, по одной пуле на каждого. Не было только младшей сестры, Зарипат.
Сердце мое готово было разорваться от горя. Я подтащил всех ближе друг к другу, прочитал над ними посмертную молитву Ясин. И в это время средний сын, Шаман, пришел в себя. «Апи (так звали меня дети), мне больно», – тихо сказал он. Это были его последние слова…
Не дай бог кому-нибудь испытать подобное на этом свете или на том. Я должен был лежать рядом с ними. Оставаться в живых не было никакого желания.
Долго сидел я рядом с телами своих близких. Потом пополз в дом, вынес одеяла и накрыл их. Воткнул в землю шест и набросил сверху ветошь, чтобы отпугнуть птиц. Затем снова вернулся ползком в дом, чтобы там умереть. Но пролежал недолго: весь дом был изгажен...
Умирать в нечистотах не хотелось. Сделав последнее усилие, я выполз из дома и спустился в яму. Отсюда мы брали глину во время строительства дома. Думаю, готовая могила, когда меня не станет. Сознание то покидало меня, то возвращалось.
Так провел два-три дня. Но видно, умереть было не суждено. И тут мной овладел инстинкт самосохранения. Я вылез и подполз к тому месту, где лежали мои дети...
На следующий день меня, еле живого, нашел дядя Али. В день депортации он ушел на рассвете поохотиться, а вернулся через несколько дней, когда в селе уже никого не осталось. Он уже знал, что в Хайбахе сожгли людей, а моих детей расстреляли.
Дядя Али нашел мою сестру Зарипат. Когда начали стрелять, она сумела убежать, раненная только в плечо.
На следующее утро нас отнесли на носилках и устроили в небольшую пещеру. А на пятый день моя сестра Зарипат скончалась.
Со временем я начал поправляться. Через отверстие в челюсти мне пропускали жгут с керосином, на раны накладывали соль, масло, и они понемногу стали затягиваться. Смог удалить из тела несколько пуль ножом. Но еще несколько остались во мне, как воспоминание о том страшном дне.
Потом меня забрали из пещеры и перенесли на носилках на альпийские склоны к тем, кто жил в лесах, приняв абречество. Сюда войска не могли добраться. Весной следующего года пришло сообщение, что в республику из Казахстана приехали известные общественные деятели из чеченцев, которым власть доверила забрать скитающихся в горах. Выбора не было – я решил уехать к родным. 1 марта 1945 года нашу группу добровольцев отправили в Алма-Ату и, наконец, я встретился с оставшейся частью своей семьи.
Старик немного оживился, но тут же снова погрустнел.
– К моему горю здесь добавилось еще одно: скончался от болезни мой младший сын, рожденный перед самым выселением. Через несколько месяцев, немного оправившись от своих несчастий, устроился работать кочегаром. А осенью меня арестовали и посадили в тюрьму. За то, что тогда, в день расстрела моих детей, не умер и после этого продолжал жить в горах.
Оскорбления, унижения в тюрьме продолжались несколько месяцев.
В камере СИЗО я просидел девять месяцев. Все это время меня били, ставили в воду, кидали в карцер.
Но были и редкие радости. Из дома сообщили, что у меня снова родился сын. Казалось, жизнь дает надежды. Да и прокурор обещал, что меня скоро освободят. В это время из Москвы пришел ответ, что особым совещанием НКВД я осужден на восемь лет лишения свободы.
Долгие и трудные годы провел я в лагерях Алма-Аты, Чимкента, Иркутска, Читы и вернулся в 1954 году. А через несколько лет нашему народу разрешили вернуться на Родину. И в этот момент я потерял своего верного друга – супругу Яху, которая все годы делила со мной и горе, и беды. Остался я с маленьким сыном Вахой. Этот ребенок был для меня единственным утешением после всего сталинского ада.
Вернувшись на родину, я ни разу не бывал в тех местах, где расстреляны мои близкие, – не тянуло. Жизнь потихоньку начала входить в нормальную колею. Но судьбе было угодно в последний раз испытать меня и оборвать все нити с прошлым. Умер от болезни мой последний сын, Ваха…
Старик замолк, седая голова упала на грудь. Я долго сидел рядом, боясь нарушить его покой.
– В моей истории нет вымысла, и, может быть, не стоило ее выносить на люди. У каждого из нас страшное время унесло кого-то из близких. И я не ищу в этом никакой выгоды. Но я хочу, чтобы знали все, что ни я, ни мои дети, ни мои братья ни в чем не виноваты перед властью, которая так жестоко с нами обошлась.
