Антон Адасинский: «Мы – крутые!»

На «Золотую маску» приехал театр «Дерево», в «выходных данных» которого значатся два места постоянной прописки – Петербург и Дрезден. Появление его на фестивале российских театров имеет немного оснований, так как в России «Дерево» практически не появляется, но в данном случае номинация «Новация» поспособствовала его приезду. На сцене «Театра Луны» «Дерево» показало спектакль «Кетцаль». В основе, кажется, очень глубоко запрятанной, – миф ацтеков о змее. Но странное слово означает, с одной стороны, монетку, деньги в Гватемале, с другой – красивую маленькую птичку с огромным цветным хвостом. Судя по спектаклю, птичка вдохновила «Дерево» больше, нежели деньги. С этого и начался разговор корреспондента «НГ» с отцом-основателем театра Антоном Адасинским.

– Антон, расскажите про красивую птичку кетцаль.

– Я сам не видел, потому что из-за хвостика птичек убивали постоянно, чтобы украшать себя этими длинными – в полтора метра – перьями. Птичка умерла из-за красоты своего хвостика. Поэтому тема нашего спектакля – смерть за красоту, это одна из метафор. Может быть, какой-то продвинутый зритель найдет какие-нибудь связи между мусорными мешками и цветной птичкой кетцаль. От нас это уже не зависит.

– По другим вашим спектаклям сложилось впечатление, что у вас все-таки очень жесткая структура, ведь если актер наступит в следующий момент не так и не туда, он может покалечиться...

– Мы – дикие. Большая проблема, или большое счастье, «Кетцаль» в том, что много времени было потрачено и до сих пор тратится на животную пластику, на инстинкты, на примитивные движения. Да, в «Кетцаль» много опасностей. Я удивляюсь, как тело выручает. Иногда идешь по улице, спотыкаешься на льду и, если не упал, тут же выравниваешься. Тело выручает, а потом такой холодок между лопатками, секунды две, линия смерти маленькая по позвоночнику бежит. В форме такой остановки времени, такого поскальзывания поставлен «Кетцаль».

– Европа признала вас уже лет 15 тому назад, а в России так никакой другой новации и не появляется. Для вас самих это, наверное, странно – с возрастом, считается, надо становиться консерватором?

– Да, лечь на диван, гонять по сценам молодых артистов, артисточек, руководить постановочками...

– Вы этим занимаетесь?

– Нет, у нас рок-н-ролльная компания, у нас номера возникают в общей атмосфере. Нет ни чьих-то пьес, ни сценария, ни плана завтрашней премьеры. А так – идет, идет, если придет, то придет. Все очень просто. Бывает, что не придет, бывает, что очень тяжело, а бывает – замечательно. А вообще это проблема: через год мышцы уже не будут такими же эластичными, кто-то должен продолжать наше дело, учиться, работать и двигаться дальше. У меня студенты во всем мире, их много, а в России – нет. Проблема, в Питере особенно, там вообще никого нет. Вот «АХЕ» есть, молодцы. И – все, больше никого не могу назвать.

– Сегодня много театров появилось новых, работающих в жанре современного танца, и иногда это напоминает ваши опыты. Но вы вряд ли относите себя к театрам современного танца?

– Я очень люблю группу «Дерево» и себя самого периодически, но мы не относимся ни к какой форме ни танца, ни театра. Группа «Дерево» – это группа «Дерево». Да, мы занимаемся балетом, да, мы знаем, что такое модерн данс, да, мы знаем «релиз техник», знаем фламенко, танго, мы очень много перетанцевали разных техник, но мы используем только тот материал, который необходим для данного номера, для этого спектакля. Если есть идея, для которой необходимо заниматься японским танцем буто, мы находим для этого возможности, едем, работаем. Год-полтора-два, чтобы потом выйти в этой краске на сцену. Мы умышленно избегаем любой таблички на груди. Это – группа «Дерево». Это – годы работы, чтобы владеть разными техниками. В технике модерн данс, я думаю, мы можем позволить себе полчаса быть на сцене, нужно ли это нам, не знаю.

– А что такое образ жизни театра «Дерево»? В свое время, я понимаю, это была коммуна, отчасти напоминающая то, как жил тогда Слава Полунин со своим «Караваном мира».

– И Гротовский, и многие другие. Видимо, только такие компании могут построить свой язык и свой стиль.

– Но ведь есть возможности какие-то – свой дом построить, квартиру купить.

– Есть такие возможности, есть у нас своя студия, куча помещений в Германии, естественно, квартиры. Но принцип коммуны и принцип такой секты не исчез, у нас есть общий несчастный ланч рисовый, утренние обязательные занятия с 10 до 12, есть вечерние репетиции, есть время на уборку – вся структура осталась та же самая. Это монастырская форма существования, где главное – оторваться как можно дальше от реальности, чтобы потом на сцену очень органично, легко принести другой мир, который мы в себе развиваем. Если мы пропитаемся тем, что происходит вокруг нас, мы это на сцену и принесем. А зачем это людям на сцене? Какой в этом смысл?

– Но не могло же, в конце концов, мимо вас пройти 11 сентября?

– Не могло. Я шел по Парижу через какой-то мост в театр «Шаттле», где мы выступали с «Щелкунчиком», с Мариинским театром, я там танцевал. И вот я на мосту застреваю, потому что мне присылают какой-то мессседж на телефон.

– Значит, мобильный все-таки есть?

– Вот тогда я с ним и завязал, потому что понял, что в течение недели я получаю только плохие новости. Только проблемы, вопросы и плохие новости. Тогда мой знакомый, Олег Кленин, рассказал мне историю по «Норд-Ост». И мне стало страшно идти в театр. Я стоял на мосту в Париже и боялся идти в театр «Шаттле». Я понял, что дальше некуда, это паранойя. И я решил попробовать от этого оторваться. Буду делать свое дело, буду танцевать, выступать. Так будет лучше, мне кажется.

– Так странно – у Полунина есть школа в Лондоне, у вас – в Дрездене, а в Москве или в Петербурге – нет. Может, вам самим это не нужно?

– Я дал себе год, 8 месяцев жизни отпустил, чтобы пробить в Питере площадку, сделать там либо филиал, либо центр в Питере и, скажем, филиал в Дрездене. Но я оказался бессилен это сделать, потому что я получаю место какое-то, а через 2 дня приходит человек и перекупает все это. Таких денег у меня никогда не было, конечно. И что бы ни писала Матвиенко или кто-то еще, ничего не случится.

– Неужели чиновники в бывшей ГДР отличаются от российских?

– Это день и ночь. Он делает свою работу и получает больше, чем я. Ему не нужны взятки. Он говорит: «Кто вы такие? Вы русский театр? Почему мы должны русскому театру давать какие-то деньги, субсидии, помещения? Вы что – такие крутые?» Я говорю – да, мы крутые, мы круче ваших немецких в Дрездене на порядок. «Докажите!» Я побледнел. Мы принесли ему пять томов прессы про группу «Дерево» на всех языках. Он говорит на трех языках, этот полицейский чин. Он месяц их читал и сказал: «Хорошо, вы действительно крутая компания, у вас будут и вид на жительство, и деньги, и документы». Так это было.