Прыжок в свободу – и в вечность

Юный Нуреев уже в Вагановской академии отличался от сверстников. Фото Михаила Логвинова/Большой театр

Зал полон, но несуетлив. Много медийных лиц. Адвокаты, политики, финансисты, актеры. Публика большей частью степенная. Еще бы: цены на попавшие-таки в руки барышников билеты доходили, говорят, чуть ли не до полумиллиона. Короче, все благопристойно. И на сцене тоже.

Пресловутую фотографию обнаженного Нуреева, без упоминания которой о спектакле и читать-то, похоже, никто не станет, теперь не сразу и заметишь. Даже жалко. Ведь трудно поспорить с тем, что божественно сложенный, с профессионально развитой мускулатурой мужчина впечатляет. А вот с тем, что выставление его (вопреки воле покойного) в таком виде на всеобщее обозрение является решающим художественным приемом и весомым аргументом в борьбе за свободу и равноправие кого бы то ни было, поспорить можно. Фаллос не лучшая указка на нечто важное в искусстве, в жизни человека или общества в целом. Кто-то, в смущении, не захочет слушать, а кого-то это зрелище от важного месседжа отвлечет.

Борьба за свободу самовыражения, против нарушения чьих-либо прав, возможно, должна все-таки начинаться с табу на нарушение прав того, кто уже не может ответить и защитить себя сам. Соблюдение этого и некоторых других простых правил избавило бы общество и его отдельных представителей от многих бед и неловкостей, освободив силы и время для борьбы, протеста, а заодно и творчества.

Теперь уже трудно разобраться, кто все-таки доводил спектакль до премьеры. Одни утверждают, что все согласовано с отбывающим домашний арест Кириллом Серебренниковым. Другие – что консультироваться с режиссером возможности не было. Примем как коллективное творчество. Тем более что «Нуреева» называют синтетическим зрелищем, в котором равноправны все элементы: балет, хор, оркестр, вокалисты и музыканты-солисты на сцене, драматические актеры, миманс (всего человек до полутора сотен), сложная машинерия и еще многое другое. Музыку Илья Демуцкий, как сам признается, написал по заказу хореографа – «с эмоциями, кульминациями, дыханием, чтобы прям рвало душу».

Посмертный аукцион. С молотка уходит имущество умершего кумира. Полотна старых мастеров, драгоценная мебель, документы, сценические костюмы, остров. Каждый лот воскрешает картинку из жизни. Аукционист (Игорь Верник), как некая парка, раскручивает нить судьбы героя от ленинградской улицы Зодчего Росси (лот 35 – дневник успеваемости Рудольфа Нуреева за 1956 год) до первых дирижерских опытов незадолго до смерти (лот 1272 – дирижерская палочка, находившаяся в руках Нуреева во время его дебюта в качестве дирижера Венского симфонического оркестра 26 июня 1991 года). Сюжетная канва спектакля состоит из ключевых моментов биографии. Доносы соглядатаев, «прыжок в свободу», легендарные роли, звездные партнерши, любовь, одиночество. И единственный бог – танец.

Надо быть очень отважными людьми, чтобы подступиться к теме Нуреева. И вовсе не из-за того, о чем судачат по углам. Есть фигуры такого масштаба, что их невозможно сыграть. Разве что, может быть, представить каким-то отраженным светом, атмосферой вокруг. Как потрясающе это удалось когда-то Каме Гинкасу в спектакле «Пушкин. Дуэль. Смерть», где самого Пушкина не было.

Однако авторы «Нуреева» выбрали биографический жанр, взвалив на Владислава Лантратова невыполнимую миссию.

Сказать свое слово, выразить потаенное, очень личное и притом глубоко трогающее каждого в зале сумел Денис Савин в роли Эрика Бруна. Сумел ожидаемо – как думающий танцовщик и превосходный актер. И неожиданно: тема Нуреев–Брун – вторая по скандальности после треклятой фотографии. И кстати (к постановщикам): затянутый в черные водолазку и брюки Савин–Брун куда выразительнее и заразительнее Лантратова–Нуреева, который стыдливо прячет под халатом прикидывающийся обнаженным телом бандаж. Дуэт героев в репетиционном зале захватывает строгой красотой, истинным чувством и начисто лишен пошловатой интонации, которая нет-нет да и проскальзывает в спектакле.

Еще один захватывающий эпизод – соло «Письмо к Руди». Письма Шарля Жюда, Манюэля Легри, Лорана Илера, тех, кому Нуреев в бытность худруком балета Парижской оперы дал путевку в жизнь, танцует Вячеслав Лопатин. Артист достигает той наивысшей точности и договоренности пластического высказывания, той продуманности каждого жеста и вчувствования в каждое па, которыми завораживал своих учеников сам Нуреев.

В спектакле нет масштабных женских партий. Но в маленьких ролях заняты большие балерины. Образ Марго Фонтейн не открылся Марии Александровой. А вот Светлане Захаровой в оригинально выстроенном Юрием Посоховым соло Дивы удалось, объединив, не спутать Аллу Осипенко и Наталью Макарову.

Кирилл Серебренников – чуткий режиссер (а в данном случае и сценограф). Отчетливо видит адресата. Делает красиво, понятно, мелодраматично. В арсенале излюбленные приемы – знаки советского прошлого. Портрет последнего императора в зале на Зодчего Росси заменяют портретом Ленина, потом Сталина, потом Хрущева. Дородные хористки поют песню о России. Текст с подковыркой, но из зала не разберешь. Под звуки доноса комсомольцы и комсомолки отплясывают нечто узнаваемо парадное. Болезнь и смерть приближаются к герою на крыльях черных лебедей. Но в царство теней он уходит под «белый» танец Теней из «Баядерки».

«Нуреев» не только байопик, но и блокбастер. И как высокобюджетное зрелище для массового зрителя, безусловно, удался.

Золота, перьев, стразов, парчи, красивых и стильных костюмов (художник Елена Зайцева) много на сцене. Как, впрочем, и по другую сторону рампы. В зале числом поменее, но блеском и каменьями, пожалуй, покруче. И когда на поклоны Илья Демуцкий и Юрий Посохов выходят в футболках с надписью «Свободу режиссеру» и портретом Кирилла Серебренникова, не совсем ясно, к кому этот зов.