Надежда Муравьева "У пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме", - писал Набоков в "Даре". Там у него герой, молодой писатель Федор Константинович, выходит на прогулку с целыми страницами "Пугачева", выученными наизусть для выработки слога и закалки "мускулов музы".
А неплохое, между прочим, занятие, эти прогулки с Пушкиным. С детства мы знаем про Солнце русской поэзии еще много разного: например, что вбежал он в отечественную литературу "на тонких эротических ножках" - высказывание, во время оно огорошившее читателей (на этот раз не Пушкина, а незабвенного Абрама Терца). С детства слышим про несостоявшийся алхимический брак Короля и Королевы - Пушкина и Гончаровой (произошла фантасмагорическая реакция, да только не та, что заповедана веками). С младых ногтей читаем про "маленькие пестрые лапти", "голос яркий соловья", про "плюнь да поцелуй у злод┘ (тьфу!) поцелуй у него ручку"┘
Еще мы знаем (и это несмотря на сомнительные "тонкие эротические ножки", ассоциирующиеся тут же с длинными лапками караморы), что Пушкин - архетип. Он был, и в то же время его как бы не было, потому что он - везде. Если покопаться в русской душе, где-то на дне ее обязательно сыщется Пушкин. Если "сквозь магический кристалл" обозреть русскую прозу, то прозрачный и вкусный строй немыслимой речи девятнадцатого века вдруг проглянет самым шокирующим образом.
В глубинах нашего порой довольно-таки прихотливого бессознательного болтается архетипическое слово Хармса: "У Пушкина было четыре сына, и все идиоты". Исступленный плач Цветаевой: "Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта - убили". Декламация Лермонтова: "Погиб поэт, невольник чести", который в детстве воспринимается в одно слово, потому что "невольник чести" совершенно непонятен. Но это не важно. Главное, что мы есть. С Пушкиным. И Пушкин есть. С нами.
Мы такие разные, и все-таки мы вместе.
