Татьяна Кравченко Даже те, кто Шекспира никогда не читал, могут процитировать к случаю, что, дескать, "нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте". Процитируют и ошибутся. На самом же деле заключительная строка в оригинале звучит иначе: "повесть о Джульетте и ее Ромео". И для Шекспира был важен именно такой порядок имен: Джульетта, а не Ромео - камертон этой любви, и Ромео тянется к ней, постепенно избавляясь от эгоцентрического самолюбования и ненужной риторики. Джульетта с самого начала знает, Ромео же лишь под ее влиянием приходит к пониманию того, что все подлинное не нуждается в дополнительных изысках и вывертах, подлинное - сильно и просто.
То, что напечатано в "Октябре" # 8 под названием "Украденная книга", можно назвать "повестью о Елене и ее Сергее". "Украденная книга" - так публикаторы обозначили фрагмент из дневника умершего два года назад художника Сергея Шерстюка, мужа актрисы Елены Майоровой. Напечатанный отрывок - та часть жизни (весьма небольшая, несколько месяцев), которую Шерстюк прожил после Майоровой. Кусочек времени от ее смерти до его смерти.
Говорят, в молодости Сергей Шерстюк жаждал славы Энди Уорхола - и не получил ее. Шерстюковские хулиганские выходки быстренько канули в Лету, о его гиперреализме помнят разве что приятели по тусовке, о нашумевшей в свое время выставке "Все это я ел" критики отзываются весьма прохладно (опять же те, кто ту выставку еще помнит).
И все-таки Сергей Шерстюк достоин того, чтобы его имя осталось в анналах нашего времени. Возможно, после публикации дневника слава и придет к нему - не к интеллектуальному хулигану, придумавшему Емасалу, не к эпатирующему публику художнику, а к человеку страдавшему и любившему, к человеку, чуждому игры, самолюбования и эгоцентризма. Но, похоже, Сергею Шерстюку - автору дневника - на популярность и славу уже было наплевать.
Автор предисловия Игорь Клех прав, называя "Украденную книгу" целостным произведением: действительно, в опубликованных отрывках просматривается вполне связный сюжет, история любви, которая имеет начало, развитие и (к сожалению) известный конец. Дневник полон воспоминаний, событийных, - и обыкновенных, будничных сценок: дача, Лена на велосипеде, Лена с грибами в руках у летней кухни. И - недоумение: еще недавно она была, а теперь - нет? И - разговоры с Леной, для него живой по-прежнему. Ее голос: "Ты всегда думал, что я навсегда - вот здесь, где мы живем и хлопаем дверьми, ты и не взрослел потому, что я - навсегда, ты одного боялся - умереть раньше меня. Потому чуть что - укутывался одеялами, хныкал, требовал, чтобы я непременно закопала тебя в землю, а картины долго не продавала... Бедный Сережа, что было в твоей голове? Когда ты так боялся смерти, ты совсем забывал обо мне, но требовал: сядь рядом, дай руку, не уходи, положи руку на сердце. Ты любил смотреть мне в глаза, но именно тогда, когда мне это было необходимо как жизнь, ты смотрел в потолок, в пол, морщился, а у меня сердце разрывалось, и я думала, что всем обуза, нелюдь, что попала к вам, людям, случайно. Когда я говорила "вы" - ты морщился (это тот, кто меня любит!) и мечтал об одном: скрыться, убежать, забиться в угол, пока не пройдет. А ведь я ждала, чтобы ты только погладил меня, не обнял, нет, а только погладил волосы".
Раскаяние. И опять - мучительное недоумение: "Как же так: так трудно полюбить, а мы любили, трудно любить, а мы любили, трудно любить свое дело, а мы любили. Красивы, талантливы, остроумны, веселы да и как похожи при всей непохожести - и вот тебе". И - отъединение от всего того, что наполняло жизнь прежде...
Но вот несколько моментов из предисловия, которые вызвали некоторое недоумение. "Нет на свете ничего интереснее загадки и тайны личности, живой и непоследовательной, - пишет Игорь Клех, - даже не снившейся бедному воображению беллетристов, этих каторжников "реализма", наловчившихся для пропитания "тискать романы". Дневник - жанр в высшей степени литературный в том смысле, что всегда адресован не современникам, а некой "понимающей субстанции", персональной, но при этом лишенной определенности очертаний и реагирующей на фиктивность и фальшь, как лакмусовая бумажка: моментально приобретают трупную синюшность или краснеют от стыда целые страницы". Может быть, романы Игоря Клеха и его собственный дневник (если он его ведет) и адресованы "некой понимающей субстанции", но то, что напечатано в "Октябре", несомненно, нужно живым людям и современникам. И это как раз не "роман в жанре non-fiction", - новоизобретенное Клехом определение. Это реализм - и в самом чистом своем проявлении.
По определению литературного энциклопедического словаря, реализм - это когда художник изображает жизнь в образах, соответствующих сути явлений самой жизни. Но мне больше нравится давнее определение Павла Басинского, когда-то написавшего в "новомирской" статье, что "реализм знает о замысле мира, чувствует его и берет на себя добровольное страдание правдивости: лепить не по собственной воле, но "по образу и подобию". Реалист обречен выжидать, пока "тайна" мира, "сердце" мира, "душа" мира не проступят сами в его писаниях, пока слова и сочетания их не озарятся сами внутренним светом, а если этого нет - игра проиграна, и ничто ее не спасет. В реализме... все в конце концов встает на свои места: является человек, который как-то ставит рядом обыкновенные слова, а звучат они уже по-другому и смысл их совсем другой".
И то и другое вполне относимо к "Украденной книге".
А предисловие - оно как бы из той, другой жизни Шерстюка, до гибели Елены Майоровой. Когда он действительно жил "in betweeness" магией и православием. Потому что автор "Украденной книги" к магии не имеет уже никакого отношения. И выспренное определение Клеха - "последняя в ХХ веке трагическая история любви" - больше подходит как раз для рекламы коммерческого "романа", а не для того пронзительного и искреннего чувства, которым пронизан дневник.
