Памяти Татьяны Кибальчич

Умерла Татьяна Кибальчич, больше всего ее знали, я в том числе только там с нею и встречался, по всероссийскому фестивалю «Интермузей». Она была его мотором, организатором и вдохновителем, директором наконец. Последний ее фестиваль прошел этой весной: она была такою же шумной, решительной, деловой, и вот, пожалуй, ее важнейшее отличие от многих ее коллег: в своем деле, еще и чиновном, министерском, то есть сухом, она была художником. Такая эмоционально реагируют на любую мелочь актеры, режиссеры, так радуются, так недовольны собой и другими, а она именно так реагировала на все происходившее на «Интермузее», в 57-ом павильоне ВДНХ, где надо было понять еще, по каким критериям и вообще - возможно ли сравнить Третьяковку с провинциальным Ивановским музеем истории мануфактуры. Например.

Она умерла. Мне позвонили, сказали - после долгой, тяжелой болезни. Я вспомнил, в мае, когда наши переговоры в жюри заходили в тупик, она несколько раз торопила: ну, давайте же, мне тяжело говорить, я с температурой... И все думали, то есть все, кто не знал подробностей, все думали - простуда, не успела выздороветь. И она ко всему - ко всем сложным музейным отношениям, где важно и не обидеть, и быть максимально объективным, и учесть тонкости разные (ну, как всегда, как во всех жюри), - Кибальчич ко всему относилась как к вопросам жизни и смерти, как к самому существенному в своей жизни. Хотя теперь понятно, что в ее жизни в тот момент жизнь и смерть «актуализировались» совсем с другой стороны. И вот этой способности, можно сказать, до последнего оставаться верным делу, каким-то принципам, которые она однажды открыла для себя и решила быть им верным до конца, и была верна... Вот это вызывает такую зависть искреннюю... А смерть ее - такую неподдельную горечь. Так редко бывает, что смерть чужого человека так огорошивает и печалит, и выбивает из колеи. Ну, потому что невозможно поверить, чтобы человек так горел на работе, выбирая лучшие музеи по трем номинациям, зная, в том числе, как это важно для музеев, для всех - и для Ивановского, и для Третьяковки, - и так переживал, волновался, и так хотел, чтобы всем еще при этом было хорошо и удобно... А это, правда, важно - я уже про музеи - для жизни музеев, как ни высокопарно, может быть, это прозвучит. То есть она горела не «по мелочам». Это важно, конечно, но не утешает.