Дарья Курдюкова
Художник воспевал плодородие. Фото агентства «Москва»
В воскресенье в Пушкинском музее начнутся «Декабрьские вечера Святослава Рихтера», на сей раз с темой «Торжество природы». К фестивалю открыли выставку «Франс Снейдерс и фламандский натюрморт XVII века. Картины и рисунки из музеев и частных собраний России» – летом свой вариант аранжировки этой темы показал Эрмитаж. Съестная линия в выставочной программе ГМИИ в этом году акцентирована, весной куратор Виктория Маркова представляла итальянцев, теперь Вадим Садков – витальность фламандских натюрмортов, которые наряду с голландскими были «зачинщиками» жанра. Хотя разговор и начинается с того, что термином «натюрморт» мы вообще-то обязаны французскому Просвещению. Да и натюрморты Фландрии скорее живописуют упоение жизнью, пусть и с константными напоминаниями о ее быстротечности, подчас противоречивой символикой и т.д., нежели просто «мертвую природу».
Нынешний подход к натюрмортам вышел обстоятельным, особенно если свериться с каталогом на предмет сложносочиненной и ветвящейся подчас в противоположных направлениях символики, но прежде всего – веселым. Доступное на расстоянии вытянутой руки изобилие в духе «о вкусной и здоровой пище», несмотря на то что многое здесь хрестоматийно – встречает самый непосредственный отклик зрителей. Разглядывая лобстера, кто-то вспоминает, как Бродский пытался растолковать матери, что это такое, а у соседней картины тот же кто-то рассуждает, а был ли у мускулистого мясника варикоз. Ребенок тянет ручонки к картинным фруктам, одергиваемый испуганным родительским шепотом. В сущности, лучший комплимент натуроподобию всех этих срежиссированных сцен, в связи с которыми куратор вспоминает, в частности, известный античный анекдот о Зевксисе, написавшем виноградную гроздь так, что птицы слетелись ее клевать. Современный маркетинг дал свой ответ жизненности старины – теперь в вашем смартфоне натюрморты оживают, выпуская на волю птиц, а в музейных ларьках стоят жостовские подносы с фламандской «начинкой». Наконец, к витальности натюрмортов добавлена буйная зелено-синяя раскраска стен.
При этом выставка сделана с научной тщательностью, начиная четкой структурой (тут приглядываются к Снейдерсу в компании предшественников, современников и последователей, а заключительная глава – «банкетная», называется «Накрытые столы» и «завтраки») и содержательными текстами к разделам и завершая подробными каталожными комментариями работ.
Говоря «голландский натюрморт», первым делом вспоминаешь «завтраки» Хеды, изысканно-холодные не только в смысле колорита, но и в плане абсолютной самодостаточности, существование едоков если и предполагающей, то исключительно гипотетическое. Говоря «фламандский натюрморт», в первую очередь представляешь разгул «лавок» Снейдерса, где лежат груды всех мыслимых даров природы, где есть люди и звери, словом, жизнь бьет ключом. Разница между протестантским голландским натюрмортом и католическим фламандским показательная, но непроницаемой границы не было. Хотя принято именно с XVII веком связывать окончательное и бесповоротное выделение в самостоятельные жанры и натюрморта, и пейзажа, их современники, зная слово stilleven, «неподвижная жизнь», в инвентарях и нотариальных актах стремились к конкретике «микрожанров»: «ваза с цветами», «охотничьи трофеи», «фрукты», «атрибуты мирской суеты» (vanitas) и как раз «завтраки». И в частности, тогда были распространены замечательные trompe l’oeil, иллюзионистические обманки, как у Себастьяна Боннекруа: дощатая стена, холст на подрамнике, инструменты художника – как живые. Но это очередной символ vanitas: холст иллюзионистически же представляет нишу, где на полке лежит череп, а под ней оказался рельеф со смертью Ниобид, поплатившихся за гордыню своей матери.
Снейдерс, к компаньонству с которым не раз прибегал и глава антверпенской школы живописи Рубенс (примером тому служит открывающая маршрут «Статуя Цереры», где оба соревнуются в воспевании плодородия, Рубенс – живописно уподобляя мрамор полнокровному телу, Снейдерс – вписывая, «довешивая» сюда пухлые гастрономические гирлянды), – несмотря на свою востребованность, никак не мог бы возглавить эту самую антверпенскую школу после кончины Рубенса. Не та специализация: на верхней ступени в иерархии жанров властвовала историческая картина.
Но подобно другим жанрам, натюрморт отражал эпоху. С огромными полотнами и небольшими «кабинетными» картинками, свидетельствовавшими об ориентированности рынка на разные кошельки. С изображением натуры как повода для ученых разговоров и разгадок, порой ведущих в противоположных направлениях. С отображением жизни, часто не неподвижной и не мертвой, когда горы снеди делаются «предлогом» для мизансцен другого рода, с котами и собаками, всегда готовыми что-то украсть или подраться за это право. Наблюдения за повседневностью вошли в плоть и кровь живописи XVII века, недаром директор Рейксмузеума Тако Диббитс высказался в том духе, что художникам этого времени, с повседневной жизнью, как будто не хватало соцсетей.
Если в цветочных гирляндах, окружающих образы Марии и Христа, напрашивается прежде всего символическая трактовка, когда роза олицетворяет чистоту Богоматери (она – «роза без шипов») и небесную любовь, два цветка чертополоха – грядущие страдания Христа, тюльпаны – следование Богу, – то в многочисленных автономных цветочных вазах, убедительно сочетающих флору совершенно разных сезонов, объясняться все это может иначе. Роза, особенно подвядшая, теперь могла означать быстротечность всего земного. Так же толковали и тюльпан, который после рухнувшей эпопеи с тюльпаноманией приобрел еще коннотацию с суетной деятельностью.
Похожим образом обстояло дело, например, с обезьяной, частой спутницей фламандских натюрмортов. Со времен Средневековья она ассоциировалась со всякого рода грехами, похотью и распутством, алчностью и глупостью, потом мода на аллегории пяти чувств закрепила за животным право отождествлять вкус, а еще обезьянничанье как способность подражать вывело ее в возможный символ искусства, якобы копирующего природу. Высвобождаясь из тесных объятий средневековой и ренессансной символики, живопись XVII века обрела неоднозначность толкований, но и гораздо большую свободу визуального ряда.
