Елизавета Авдошина
Герои не живут, а существуют – в техничных павильонных декорациях обычной квартиры. Фото с сайта www.moscowtyz.ru
Премьера Петра Шерешевского поставлена по мотивам чеховского «Дяди Вани», но, как и всегда у режиссера, в спектакле остается только скелет классического текста, «наросты» вековых интерпретаций стесаны до основания. Режиссер не только помещает действие в наши дни, а словно разнимает текст на отдельные молекулы, замешивая их в новой пропорции, выкачивая до предела из пьесы старый воздух и оставляя героев в безвоздушном пространстве.
С первоисточником спектакль в первую очередь роднит точно снятый режиссером слепок настроения. Перенесенная через столетнюю пропасть атмосфера прорастает сквозь резонирующую и гнетущую тишину. Это чувство бессмысленного тупика жизни – жизни, вычерпанной до дна. У Чехова героев подпитывала романтическая надежда на пороге открытий, возможностей и обещаний нового века, в первой четверти века нашего их не греет уже ничего. Пространство «безвоздушно» не потому, что действие лишено бытовых подробностей – напротив, их предостаточно, но чеховским героям в новом времени больше не на что надеяться. Они не живут, а существуют – в техничных павильонных декорациях обычной квартиры, где драма закончится кровавым гиньолем, но ее обозначат алой краской на белом экране.
Жанр было бы логичнее определить трагическим балаганом, но режиссер называет «сном в двух действиях», что сразу снимает установку на реализм. Абсурд и вправду накапливается с каждой сценой, которые, однако, играются во вполне реалистическом духе. Действие начнется с поминок – застолье без конца и края за спектакль не раз сменит свою направленность, обнажая голую обрядовость: люди собираются, чтобы просто побыть вместе, и не так уж важно, ради какой цели – на поминки, свадьбу, день рождения или снова поминки. Обряд ради обряда, как выпотрошенная форма самой жизни. Впрочем, у каждого сюрреалистического мотива есть свое объяснение: профессор Серебряков тут – киновед, специалист по румынскому кино, так что отголоски цыганских фильмов Кустурицы со свадьбой, перетекающей в похороны, кажутся вполне органичными.
В спектакле вообще множество отсылок прямых (с выведением кадров на экран) или косвенных (с упоминанием) на киноклассику. Причем совершенно необязательно воспринимать их все в полном объеме: принцип стиля Петра Шерешевского, кажется, в этом и состоит: этот слой как добавочная стоимость. Кроме того, режиссером многое «объясняется» впрямую: Серебряков о «жизни в формах самой жизни» по Триеру и об апокалипсисе по Джармушу, что находит то или иное отражение в сценическом действии, но все это оправдано его профессиональной функцией – анализом киноискусства. Принцип оформления сцены можно отнести сюда же: возможно, мы видим горячечный сон Серебрякова, поэтому герои внутри съемочного павильона и кинокамера непрерывно транслирует изображение. И в этом сне, конечно, экранная и настоящая жизнь в какой-то момент поменяются местами.
Многослойный пирог ассоциаций, по классике постмодернизма, укладывается так, что герои живут в интеллигентской среде метатекста, сами над ней иронизируют, но и режиссер выставляет их абсолютно иронически. В «Дяде» – это самая горькая ирония: тоненькая прослойка интеллектуалов оказывается горсткой самовлюбленных и беспомощных инфантилов. Серебряков – светоч семьи, члены которой положили на его содержание жизни, – бездушный эгоцентрик, прикрывающийся высокими смыслами. Игорь Балалаев играет его молодящимся Дон Жуаном, постаревшим стилягой, зависимым от чужого восхищения, паразитирующим на других. Чета Войницких (из матери и сына по пьесе они превратились в брата и сестру близнецов), родственников его первой жены, на поминки которой и собираются в прологе, не менее колоритна. Флегматичная лицемерка Мария Войницкая, педагог-филолог, в аристократическом исполнении Виктории Верберг, и неприкаянный, мягкотелый Иван Войницкий, математик, торгующий помповыми насосами, – тот самый дядя Ваня для своей племянницы Сони (Марина Гусинская), дочери Серебрякова от первого брака. Каждый в семье несет за пазухой обиды и скрытые влюбленности. Их усиливает появление Елены Андреевны (Полина Одинцова), любовницы Серебрякова, ею увлечены все мужчины и ее ненавидят все женщины. И врача скорой помощи Астрова (Максим Виноградов), ставшего тут сыном соседки. Соседку замечательно, как «человека из народа», играет Марина Зубанова.
Чехов просвечивает разными гранями, то как сборник так и сыплющихся цитат, то как коллективное бессознательное. В Марии Войницкой вдруг узнается то утонченная и романтичная, но не приспособленная к жизни Раневская, то премьерша Аркадина, то даже Маша, безответно влюбленная в Костю Треплева и ревнующая к Нине Заречной, метароль которой здесь ситуативно проглядывается в Елене Андреевне. Отношения дяди Вани и Серебрякова напоминают противостояние Треплева и Тригорина. При этом под конец, когда Серебряков требует с семьи очередной жертвы себе (и снова горькая ирония, учитывая, что «Жервоприношение» Тарковского для киноведа Серебрякова – настольный фильм), – понимаешь, что, возможно, Серебряков – это худшая реинкарнация Треплева, если бы тот дожил до седин.
Игорь Гордин играет главную роль – парадокс пьесы Чехова в том, что Дядя Ваня молчит почти два действия, чтобы в конце выстрелить: и в спектакле – во всех смыслах этого слова. Ироничный неврастеник по амплуа Гордин попадает в болевую точку: помятый очкарик в растянутом кардигане, он доходит до последней грани отчаяния. Всю жизнь Серебряков пользовался его добротой, крадя его мечты, помыслы, надежды. Кто в этом виноват? Но Гордин играет больше чем частную драму: его герой – тонко чувствующий человек, признающий в отличие от остальных свое полное бессилие – бессилие ума, совести, правды, веры в высший миропорядок перед эпохой.
Слаженный актерский ансамбль и острые сквозные темы делают «Дядю Ваню» продолжением тех спектаклей, которые выпустил Шерешевский за минувшие сезоны в МТЮЗе. Здесь и «Медовый месяц в «Кукольном доме», где Полина Одинцова впервые так раскрылась в роли современной женщины – жертвы мужских патриархальных амбиций. И «Мария Стюарт», в которой Виктория Верберг сыграла упоение от властной игры с человеческими душами. И «Улитка на склоне» Стругацких, где реальность и выморочный абсурд с ужасающей быстротой подменяли друг друга. Все эти мотивы подспудно есть и в «Дяде Ване»: спектакль исследует очередной предел вместимости в человеке мирового хаоса.
