Дарья Еремеева Моя любовь к чтению началась с безграничной любви к собакам. Не имея возможности завести щенка (категорически не разрешала мама), я общалась с ними в воображении. Началось, как водится, с тургеневской Муму, после которой я брала в школьной библиотеке все, что было про собак, и, читая, воображала, будто лохматые герои этих книг – все мои. Я рыдала, читая, как одна дворняжка погибла на могиле своего хозяина, как другую, с привязанной к спине взрывчаткой, послали под немецкие танки. «Друг, воспитанный тобой» Бориса Рябинина была моей первой настольной книгой, которую я знала почти наизусть. Обидно изучать любимый предмет лишь в теории. Примерно так, наверное, чувствовали себя некоторые ученые в СССР, изучающие что-нибудь иностранное, но не имеющие возможности поехать за границу и прикоснуться к тому, что теоретически им знакомо до мельчайшей детали. В конце концов мне все же разрешили завести малюсенькую болонку, но она оказалась больной и умерла от чумки. Вообразите мое отчаяние!
В пору отрочества и первых влюбленностей на меня сильнейшее впечатление произвели стихи Лермонтова и Фета. В ранней юности обычно разрываешься между неясной мучительной обидой на мир за то, что тебя не понимают, и жаждой чистой, идеальной любви. Первому состоянию отвечали стихи Михаила Юрьевича (например: «...слезами и тоской заплатишь ты судьбе/ Мне грустно оттого, что весело тебе»), второму – что-нибудь вроде «Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть...»).
В том нежном возрасте у меня было мало друзей, а в десятом классе и те, что были, разъехались на лето кто куда. Так что как раз в то время, когда больше всего хочется влюбляться, смеяться и болтать с подругами, мне грозило лето полного одиночества. Соцсетей и прочих радостей виртуального общения тогда не было, и пришлось взяться за «Войну и мир», которую как раз задали прочесть летом. Я вытащила старое кресло на балкон нашей хрущевки, укуталась в плед, взяла первый том, начала про какую-то неведомую Анну Павловну Шерер и… Постепенно меня стал затягивать совершенно другой, не сахалинский, не советский и… совсем не мой мир! Неужели это тоже была Россия, моя родина? И странное дело, я больше не была одинока. К концу книги этот чужой мир стал моим настоящим миром, который оказался ближе любого иного. То, что я сейчас работаю в музее этого писателя и занимаюсь его наследием, наверное, не случайно. Думаю, именно тогда, на Сахалине, на балконе, он сам меня выбрал и поманил за собой.
