Бегая от эриний

А Зевс, он такой, поматросит и бросит. 

Антон Лосенко. Зевс и Фетида. 1769. Государственный Русский музей СПб Санкт-Петербург

Виктор Широков – постоянный автор « НГ Ex libris», прозаик, поэт, переводчик. Предлагаем вниманию читателей фрагмент его повести «Мраморные сны, или очищение Алкмеона», которую полностью печатает журнал «Книголюб».

…Третий год я не принадлежу себе, третий год стал рабом Аполлона, его добровольным писарем, живой самопиской. Конечно, приходится зарабатывать на жизнь побочными занятиями: служить в газете, в издательстве, преподавать в школе, заниматься мелким бизнесом, а что поделаешь – за чистое вдохновение не платят, но вся эта жизнь – мнимая, обывательская – служит лишь подножьем настоящей жизни духа, которая начинается поздним вечером, когда, выполнив еще и семейные обязанности, остаешься наедине с собой, наедине со своими любимыми героями, один из которых, Владимир Михайлович Гордин, просто мой единокровный брат, правда, годом старше и удачливее хотя бы тем, что не испытал литературной травли и особенно наскоков мерзкого циклопа Полифема (слава Зевсу, хитроумный Одиссей наконец-то расправился с ним, и сейчас его душонка на пути в Тартар или в тартарары).

От долгого сидения за столом на кухне и изрядного принятия горячительных напитков у меня в последнее время случаются зрительные и слуховые галлюцинации и даже провалы в памяти: я действую и говорю с домашними и по телефону со знакомыми вроде бы осмысленно, но совершенно «не в струю», бунтует мое подсознание, уставшее от перегрузки, и на поверхность натуры порой выползает античное чудовище, наделенное множеством пороков, спасающееся от эринний. Когда-то, лет 20 тому назад, я отшутился: «Принимаю эринит, тем спасаюсь от эринний». Эринит давно не помогает. Мраморные сны все чаще, все продолжительнее; словно мраморные мухи, они надоедливо висят надо мной сюрреалистическим облаком, переходящим в шкуру пятнистого белого дога.

Очнувшись, я пытаюсь доискаться истины, найти первопричину. На днях жена, устав от моих стенаний, сжалилась и отвела меня к буфетчице соседней школы, пророчице Манто, которая и поведала мне, что первопричина моего недуга – немилость богов, незаконнорожденность, грех явно не мой, но от этого не менее тяжкий. Рок гложет мою душу по наследству, и чтобы получить желанное искупление, надо заплатить настоящую цену, о которой позже. Главное же – я узнал свое подлинное происхождение: матерью моей была речная нимфа Каллироя, а отцом – безумный Алкмеон.

Стало, наконец, понятно, почему меня мучают мраморные сны, почему меня тянет в античный дворик Пушкинского музея, где улиточьи глаза слепков дружески подмигивают мне и вызывают на откровенность. Я никогда не видел своего настоящего отца и даже до 25 лет не подозревал о его существовании, пока мне (самому только-только ставшему отцом) не позвонила юная незнакомка с настойчивой просьбой встретиться с ее матерью. Ожидая любой провокации, я отправился в сквер имени Старых Партизан, что находился почти в центре далекого города П., и от тяжелогрудой массивной женщины в плотном темно-синем плаще (несмотря на теплую солнечную погоду) узнал истину своего рождения.

Потом отец пытался наладить со мной переписку, звонил мне по телефону в столицу, куда я перебрался, сменив профессию врача на эфемерное призвание литератора. Из затеи отца ничего не вышло – я не простил его. И вот сейчас расплачиваюсь, снова и снова пытаюсь вспомнить прошлое и понять: какая-такая речная нимфа? Я действительно родился в конце ужасной войны на берегу северной великой реки К.; повзрослев, прочитал кое-что о нимфетках, но чтобы самому быть сыном нимфы?

Эллада столь мала, что ее пешком исходить можно. И потом по горам-то не очень на лошадях поскачешь, а уж колеснице по узкой горной тропе тем более не проехать.

Алкмеон очнулся от утреннего холода и заспешил вдоль Ахелоя, бурно стекающего с суровых гор Эпира. Ах, Ахелой, праотец эллинских рек, неуклонно стремишься ты к южному морю, неся не только узорные триремы и береговой хлам, но и унося за собой горестные мысли скитальца! Бежит, стараясь не отстать от волны, Алкмеон, бежит, сам не зная куда, только бы отделаться от неумолимых эринний. И вдруг слышит звонкий, как серебряный колокольчик, девичий голос:

– Эй, Алкмеон, куда ты собрался? Куда спешишь? Подойди-ка ко мне.

Оглянулся несчастный, а на широкой отмели посреди реки притаилась в олеандровых зарослях стройная девушка с удилищем в руках. Вот она расправила леску, поправила на крючке насадку и снова забросила в быстротекущую воду. Рыбу удит красавица, а около нее присел на корточки горе-рыболов, мальчуган, только нерасторопный какой-то, вот и крючок засел в одежде, подсек сам себя, бедняга, в волосяной леске запутался и никак освободиться не может.

Мгновение помедлил только Алкмеон и ответил на вопрос вопросом:

– А откуда ты меня знаешь, красавица?

– Кто ж тебя не знает! Да иди, иди ко мне скорей, не бойся, не бойся, не съем, и потом – здесь мелко. Разве что ноги замочишь. Неужели робеешь?

– Отчего ж, с удовольствием. А ты-то неужто не наговорилась с односельчанами?

– Да безлюдно здесь. Даже отец мой, Ахелой, не сидит на месте, все время куда-то утекает из дому. Я вот тут пастушка Актора пригрела, да уж больно он мал и глуп. Ему б еще в носу ковырять да в лапту играть. Вот стала рыбу ловить со скуки, но тут тебя подцепила, это поинтереснее окуньков. Ты – улов крупный, не то что прежняя мелкота.

И девушка, снова звонко рассмеявшись, схватила ведерко с плещущейся плотвой и выплеснула рыбешек в воду.

– Плывите, разлюбезные, больше не попадайтесь на крючок и помните доброту Каллирои.

Алкмеон, глядя на это представление, непроизвольно улыбнулся. Ему вроде бы полегчало от речной свежести и звонких речей девушки. Эриннии, неуемные, как комары, вроде бы отстали, когда он переступил речной рукав. Головная боль стихла.

– Что ж ты молчишь, как рыба? Давай, расскажи о себе, о своих странствиях.

– А чего рассказывать? Вот недавно (а впрочем, уже давно) я убил собственную мать, так и зовусь с тех пор: Алкмеон-матереубийца. Все мои достижения.

Опять помрачнел путник, словно гримаса зубной боли разрубила ему лицо. Опять замолчал.

– Знаю-знаю. Не живется вам, людям, спокойно. Сами себе жизнь отравляете. Но ведь и другие события были, повеселее, наверное. Начинай, рассказывай.

И сам не зная почему, присел Алкмеон на прибрежный валун и рассказал речной нимфе про поход Эпигонов, про битву при Глисате, про взятие и разрушение Фив, про преследование эринний... Про то, как скитается уже немало времени, спасаясь от неустанных мучительниц, и нигде не может преклонить голову, нигде не находит успокоения.

– И где же ты побывал?

– Чуть ли не везде. Всю Элладу прошел вдоль и поперек, весь Пелопоннес.

– Вот и рассказывай об увиденном, или все позабыл, все из памяти выветрилось?

– Все забыл напрочь. Ничего не помню. В голове один кровавый туман. Иногда даже имя свое забываю. Одно знаю: властительница эринний Мать-земля устами одного из своих жрецов в Додоне поведала мне, что только новая земля, не бывшая свидетельницей моего греха, может дать мне желанное успокоение.

– Повезло же тебе, что я остановила тебя на бегу. Проскочил бы мимо этой отмели, а ведь она намыта нами, речными нимфами, буквально за последний год. Явно: земли этой не существовало, когда ты совершил свое преступление. Да ты и сам, кажется, почувствовал, что эриннии отстали от тебя, когда ступил на отмель. Знать, и впрямь тебе судьба здесь остаться. Впрочем, сам смотри.

– Я и рад бы, но как отец твой посмотрит на мое появление?

– Он только под вечер появится, но ты его не бойся, он мне доверяет, а я за тебя поручусь. И потом он уже не так свиреп, как раньше. Присмирел после того, как Геракл отломил у него один рог, когда разъяренным быком Ахелой на него набросился. Если ты не против, отец нас и соединит, предварительно совершив над тобой обряд очищения Аполлона.

Амнезия – вот как по-научному называется потеря памяти. У меня – частичная амнезия. Такие выпадения появились у меня после потери сына. По моей вине. Бездумно загуляв с новознакомым переводчиком, кстати, одним из моих предшественников по литдолжности, ныне давно почившим (впрочем, не почившим, а погибшим, наложив на себя руки, наложив цветаевскую веревку), Леней М., я попал в жуткую переделку, о которой когда-нибудь расскажу. Пропал на сутки. Наши жены, моя и Лени, всю ночь перезванивались в тревоге. Мне только утром следующего дня удалось подать весть из места заточения, и верная моя Машенька спасла своего горемычного Гринева, но и поплатилась заступница, с перепугу скинула. И вот я, сам незаконнорожденный, стал, по сути, сыноубийцей. Спасаясь от эринний, стал попивать все больше и чаще, покуривать на пьяную руку и выпадать после курения совсем в другое измерение.

Находившиеся со мной в подобный момент люди ничего не подозревали, ибо вел я себя не агрессивно, вполне адекватно, а что слегка сбрендив, так и стрезва я не отличался особой разумностью поведения. Поэт, драть его мать, чего с него возьмешь! – махали на меня обычно рукой. Но в последнее время расстроенность и раздвоенность моя стала куда как очевидна: я стал немилосердно завираться, приписывать себе неимоверные способности и достижения, воображать себя сыном речной нимфы, а то подчас и того чище – собственным отцом Алкмеоном, нести подобную околесицу часами, и уже никакие ссылки на алкоголь и никотин не помогали. Пополз слушок о моем безумии. Писатель-историк, доброхот Калькевич дважды уже предупреждал меня по телефону о срочной необходимости обратиться к хорошему врачу.

Алкмеон тоже никогда не видел своего сына от второго брака. Прошло полгода или месяцев семь после свадьбы. Как-то вечером он сидел с беременной Каллироей на скамейке перед хижиной и смотрел на смеркающееся небо. Каллироя вытянула правую руку и указала на яркую звезду, загоревшуюся над горизонтом.

– Видишь, Арктур показался. Значит, осень уже наступила. Пора готовиться к зиме.

– Что ты сказала? Арктур? У нас, на родине, он зовется по-другому. Вроде бы Боот-пастух.

– Нет-нет, именно Арктур. Посмотри, как он лихо нацелился копьем на Медведицу-Арктос. Впрочем, когда-то его звали действительно иначе – Аркадом.

– А почему же он сменил имя?

– По воле Зевса. Мне еще покойная мать рассказывала, что у Артемиды была подружка, нимфа Каллисто, с которой они любили охотиться в лесах Эриманфа на медведей.

– Что-что? Повтори. Мне показалось, что ты что-то сказала об Эриманфе?

– Ну и что? Что тебя так поразило?

– Очень знакомое название. Не могу вспомнить только, чем оно мне знакомо. А почему подружки охотились именно на медведей?

– Почему именно на медведей?

– Ладно. Проехали. Все равно. Продолжай, пожалуйста.

– Дружба богини и нимфы была такой крепкой, что Каллисто однажды спросила Артемиду, не разлюбит ли она ее со временем, не позабудет-позабросит. И Артемида ей ответила, мол, пока ты, Каллисто, будешь оставаться девой, ничего в отношениях наших не изменится, но если между нами встанет кто-то третий, то дружбе конец. Каллисто даже рассмеялась: быть по сему, значит, вечной будет наша дружба. Но еще громче рассмеялся невидимый слушатель, не кто иной, как сам Зевс. Он никогда не упускал случая пошутить и пошалить. И почти немедленно в облике невероятного красавца, улучив удобный момент, предстал перед Каллисто.

– И что дальше? Соблазнил бедняжку?

– А как же? Все мы, нимфы, падки на заезжих молодцов. А тут сам бог, как можно было ему отказать. И забыла тут же нимфа все свои уверения, отошла от девичьих игр, забав и охоты, изменила Артемиде. А Зевс, знамо дело, поматросил и бросил. Недолго музыка играла. Хотела было Каллисто снова присоединиться к подруге-богине, но та наотрез отказалась с ней общаться, мол, сама виновата, не надо нарушать обещание. И одна-одинешенька побрела нимфа по лесу. А ей навстречу уже сама Гера, ревнивая супруга Зевса. Зверски отомстила она сопернице – обратила ее в медведицу. Но зрел в медвежьей утробе божественный плод и через положенный срок родила медведица чудо-младенца, красивого мальчика. Отнюдь не звереныша. Его нашли и воспитали местные пастухи и назвали его сыном медведицы – Аркадом. Мальчик вырос, стал отважным охотником. И однажды он встретил в лесу свою мать-медведицу. Не подозревая о родстве, хотел было поразить ее копьем. Но Зевс-Вседержитель опередил его, предотвратил матереубийство и во избежание повторения перенес обоих на небо, превратив в созвездие. С тех пор на небе ярко горит Медведица и устремившийся к ней копьеносный Арктур (уже не Аркад)... Алкмеон, о чем ты задумался? Мне кажется, что ты меня давно не слушаешь.

– Нет-нет, я все слышал, а задумался о том, что не всегда боги предусмотрительны и не каждое убийство матери они предотвращают. Наверное, оттого стало меньше мира и счастья на земле. Кстати, Аркадия названа не в честь ли этого Аркада?

– Несомненно. И его потомки (впрочем, когда только он успел их завести?) основали многие аркадские города: Тегей, Стимфол, Псофид...

– Постой-постой, ты сказала: Псофид... Что-то очень-очень знакомое. А кто там правит сегодня, не знаешь ли?

– Фегей.

– Конечно, Фегей. Именно Фегей, чье имя я так прочно забыл. А у него были дети – Агенор и Проной, и еще Алфесибея, моя супруга...

– Как супруга? Неужели Алфесибея из Псофида была твоей женой? И ты все это от меня скрыл?

Каллироя не выдержала, резко поднялась и встряхнула Алкмеона за плечи.

– Расскажи мне немедленно обо всем.

– Да нечего рассказывать. Ничего не помню, хоть убей. Опять в голове один кровавый туман. Вспомнилось только, что Алфесибея была моей женой, но нас разлучили эриннии.

– Если они разлучили вас навсегда и брак ваш расторгнут, то это просто замечательно. А у тебя не осталось ничего от нее на память?

– Абсолютно ничего.

– А у нее от тебя?

– Вроде бы тоже. Ведь и к ней я заявился, как к тебе, преследуемый эринниями скиталец, без гроша в кармане. Хотя... у меня в поясе было укрыто наследственное ожерелье Гармонии, я и отдал его Фегею в качестве выкупа-вено.

– И не забрал его назад при разводе?

– Не успел.

– Значит, ваш брак не расторгнут законным образом, и ты – двоеженец. Вернее, отныне я тебе не жена и не буду ею, пока ожерелье Гармонии не будет принадлежать мне по праву.

Каллироя отпрянула от Алкмеона и ушла далеко на берег реки…

Скиталец ли я, живущий на одном месте уже четверть века, в одной железобетонной клетке, уставленной по периметру книгами? Всенепременно. Мои духовные и нравственные скитальчества ничем не легче земных передвижений. А уж скитальчество литературное, невозможность писать в одних и тех же рамках не подлежит обсуждению. Да, я не воспроизвожу окружающий меня мир, а пересоздаю его по-своему. Пусть и с оглядкой на любимые образцы, пусть порой из заемного материала, но выбор в конечном счете остается за мной. Творческий акт процесс малоуловимый, физиология его почти не изучена. Другое дело анатомия трупа, квалифицированное разделывание конечного плода, в данном случае романа или повести. Самооправдание мое помимо уверенности в художественном дискурсе именно – в несказанном блаженстве участия в таинстве. Все-таки нашей рукой всегда водит Аполлон.

Другое дело, что рука неопытная, рука вялая, как плохая кисть или незаточенное стило, может испортить фактуру произведения. Плохая память – не извинение и, может быть, даже не помеха. Изредка она даруется богами, как спасение и милость. Если бы помнить все обиды, каждую несправедливость, любую мелочь, жизнь просто-напросто стала бы непереносимой.

Впрочем, подсознание помнит все. Стоит только потянуть за нитку, как вытягивается постепенно весь клубок. Помнят губы, помнят веки, помнят пальцы на руке и - внизу лесочек редкий, как щетина на щеке. Так сказать, вид сверху, из пролетающего самолета...