Александр Люсый Ирина Хролова. Я жива. Избранные стихотворения. - М.: Э.РА, 2004, 180 с.
Эта книга позволяет предположить, что именно ее автор, Ирина Хролова, стала наиболее проникновенным поэтическим выразителем поколения глубоких и очень молчаливых одиночеств. Поколения, не нашедшего "ни малейшего промежутка, / Чтобы вклинилась боль иная", промежутка "между плачем и тихим смехом". Возможно, это поколение оказалось самым странным, во всяком случае, страннее, чем знакомая ему по учебникам короткая "странная" война, и самым непонятным для последующих, менее осведомленных популяций. "Пусть мы из рода аномалий, / Пусть мы наивны, как емели, / Мы этот голос - не сломали. / И по-другому не умели".
Своеобразное равновесие аномалий и стало временем созревания этого поколения. "И над вокзальным мирным адом / Я плачу, не смыкая век".
И "атом", и "ад" были достаточно мирного сосуществования. При всей глубине родового одиночества это поколение еще хранило свой коммунально-соборный характер: "Как мы все одиноки, вдвоем ли, втроем┘" И наиболее прочно связывают друг с другом именно узы одиночества: "Наши с тобой одиночества / Трудно прочнее связать┘"
Составитель книги Игорь Меламед верно отметил ученичество Хроловой у Ахматовой и Цветаевой. "Я знаю, что дает моя рука: / Свободу от меня, покой и волю", "Все тот же быт┘ Все тот же ад, / Всегда сопровождающий живое".
"И есть топор от головы", - утверждала Цветаева. Хролова ищет "яда" от вечности. "Что вечность! Ни складу ни ладу. / И скучно в аду и в раю┘ / Какого бы выпить мне яду, / Чтоб вечность оставить свою?"
Сквозь отдельную перекличку имен и времен, иногда просто случайных созвучий ("одинока" - "Ориноко") ориентирами ее не нацеленного на поэтические новации творчества становятся такие глобальные культурологические категории, как Петербургский и Московский тексты русской культуры с их южными отражениями. У Мандельштама "море черное" с шумным витийством подходило прямо к изголовью невской бессонницы. У Хроловой: "Тиф┘ Тифлис┘ Невы кровоточенье / Под холодным острием рассвета┘"
Весьма объемен, конкретен и точен образ некоего, проницательный читатель понимает, какого по счету, Рима: "Ах, Рим золотой - точно раб нерадивый, / Застывший над мутною тибрской водой! / Ах, Рим, умыкнувший у греков богов / И с варварской страстью сгорающий в храме┘ / Ах, Время и Вечность - как волки с боков! / Как волки┘ / Как легионеры в охране┘"
В "дымном и душном чаду" строительства нового Колизея "сердце не хочет твердеть". В бездне поэтических метаморфоз главным остается чувство свободы - и от ада, и от рая, и от ОВИРа, и от вечности, и от соломинки быта, и от собственного тела. Только истинным поэтам в их поэтических исчислениях вероятностей удается точно предсказать свой уход: "По какой-либо там вероятной весне / У меня остановится сердце во сне". Она умерла во сне утром 8 апреля 2003 года, в 47 лет.
