Михаил Юдсон Игорь Губерман. Вечерний звон. – М.: Эксмо, 2006, 480 с.
«Вечерний звон» Губермана – приятный упитанный том, и во многия его страничной мудрости, поверьте, – многия радости. Пришла пора поговорить про прозу. Точнее, научнее сказать, – за прозу. Тем, кто лазал, пробирался прозой поэтов – белым коридором петербургских зим, – понравится это повествование, этот странный мемуарно-философский роман в рассказах (а также в новеллах, эссе и лирических отступлениях). Проза Губермана всегда напоминала мне веселую, стремительную, иногда яростную реку. Она плещет, звенит, струится – от тихих заводей странствующего интеллектуала до обсценных, матерных перекатов ссыльного поселенца. «Прогулки вокруг барака», «Штрихи к портрету», «Пожилые записки», «Книга странствий», нынешний «Вечерний звон» – суть притоки этой реки по имени Проза (чуть особняком, хижинами дяди Тома, – «негритянские» тома о Морозове, Бехтереве, Огареве). На поверхности, пленкой, первоплавающий слой – как бы плавный отчет остроумного, врожденно талантливого, благоприобретенно мудрого человека о своем движении в пространстве-времени и «в людях» (жуткое горьковское выражение). Но если легонько поскрести, хотя бы и затылок, то сразу обнаруживается, что роман-то – палимпсест, и проступают – пластами – подтексты, успевай усваивать.
«Много еще хочется прочесть и выпить», – вздыхает Игорь Миронович. В его текстах любимое мной сочетание прожитого и прочитанного, коктейль Борхеса – «то, что мы называем творчеством, на самом деле смесь забвения и воспоминаний о том, что мы прочитали». Описываемый, выстраиваемый им мир – отнюдь не бережно подстриженный газон, а лохматый луг, луг в мае, по которому ходят женщины-иконы, да-с, читатель-поручик, в книгах Губермана женщины светлы, веселы, разумны и текут молоком и медом («Нет, не переписываться они хотят!» – воскликнула бы жена Тата). Способ собственно же письма прост, как Прустов куст – почкование, цветение, разбегание ветвящихся ассоциаций – на просвет эта проза напоминает разноцветную формулу ДНК.
Отчасти «Вечерний звон» – эссеистика хорошей выделки, самовитое музильянство в главах о человекосвойствах, и всюду – музыка, разлитая по фразам, внутренний гул книги. Игорь Миронович мыслит притчево и пишет ритмически. Вот – навскидку, подряд – соструганное с одной страницы: «и постепенно в ужас приходил┘ мне предстояло повесть сочинить┘ я одолел свой страх и стал писать┘ писал о том, что понимал и ощущал┘» Дивное книжное Беловодье, белостишье и – лагерными местами, вполне по Галичу – Беловошье!
На меня совершенно ошеломляюще подействовал рассказ, как народоволец Морозов в тюрьме читал стихи соседним камерам сквозь канализацию, склонившись в унитаз, – образ поразительный, символ. «Дивная история», как любит приговаривать Губерман. Я думаю, он это придумал. Или – про себя.
Коли моя исколотая нарзаном память не изменяет, то, кажется, вроде Малларме мечтал сконструировать такую книгу, чтобы можно было читать с начала и конца, с любой страницы, чтобы проза извивалась, «как кольца змеи» (потом Павич опробовал это в своем «Словаре», назвав «нелинейным письмом»). Поздняя проза Губермана структурно, ежели под мелкоскопом, сложена из множества жизнеспособных клеток (можно даже хвост оторвать) – она читается Отовсюду (и географически тож). Проза-пазл. Попав к нему на любую страницу, двигаясь по ее тропам, ты везде, очарованный странник, находишь искомый приют, тебя, буратинку, ждет уютный огонь в очаге, лакомая чарка с интеллектуального устатку и приветливый собеседник – этакий попавший «на химию» персонаж Джерома Джерома, джентльмен в ватнике: «Присядьте, я расскажу вам одну историю┘»
По мере распития книги, ко дну ее, коньячок иронии убывает, и последняя глава – «Сезон облетевшей листвы» – покрыта патиной памяти, словно саргассова зелень окутала светлый Мир Реки – куда сплавляемся, куда втекаем, в какой и кем придуманный Солярис?.. Здесь мягкое сожаление по шагреневосжимающейся жизни, по «пропрустово» утраченному времени, легкая тоска по дивной молодости, «когда выпивку закусывали мы весенним ветром». Жизнь коротка, вздохнем вслед, но прекрасна, а наросшая короста – это понарошку. Грустная мудрость Губермана.
«Глухая пора, батенька, – разводит он руками. – Время катится к закату, и жена уже пошла советоваться с курицей насчет обеда».
