Неоскорбленная часть души

Для беседы с Алексеем ВАРЛАМОВЫМ у Дарьи ДАНИЛОВОЙ нашлись сразу два важных повода – грядущий юбилей писателя (50 лет ему исполнится 23 июня) и недавнее присуждение ему Патриаршей литературной премии.

– Это очень точный вопрос, но на него трудно ответить коротко. Каждому помогало свое. Я понимаю, что, может быть, заманчиво вывести какую-то общую формулу «спасения», но едва ли это возможно. Каждый разбирался со своим временем и своими обстоятельствами в одиночку. И мне мои герои интересны не тем, чем они были похожи друг на друга, хотя чем-то похожи, наверное, и были, но прежде всего – тем, чем отличались. Толстой брал силой, уверенностью в себе, лидерством, наглостью, цинизмом. Пришвин, напротив, искал в литературе и в жизни боковых, потаенных путей, Булгаков верил в то, что после революционной катастрофы жизнь нормализуется и возобладают законы Великой Эволюции, а для Платонова бытие без катастрофы немыслимо, но все это интересно не в общих ответах, а в частностях, в деталях. Так или иначе все эти люди замечательно прожили свои жизни, оставили после себя яркие книги, яркие судьбы, события, встречи, окружение, борьбу, скандалы – они были действительно очень крупными личностями, каковых я практически не вижу в современности.

– Меня самого эти его слова о неоскорбляемой части души в свое время поразили. Пришвин дал рецепт жизни человека в условиях постоянного давления, уничижения, угрозы насилия. Он придумал способ, как можно спастись, не поступившись собой, своим достоинством, за что уцепиться, держаться. Это знаете на что похоже? Вот случается в лесу пожар. Все мечутся, не знают, куда бежать, птицы, звери, люди, бабочки, и есть кто-то один, кто знает дорогу. Он не может спасти всех, он к этому, может быть, и не стремится, но тот, кто будет на него глядеть и за ним следовать, тоже спасется. Вот что такое для меня Пришвин. Но возможно ли это сегодня? Едва ли. В чем тут дело – изменился ли так человек или изменилась среда? Не знаю. Но вижу: чем быстрее меняется жизнь в техническом отношении, чем более совершенными становятся средства связи, передвижения, короче расстояния, тем мельче человек. Комфорт делает нас более скучными, одномерными. Это не значит, что я призываю всех отказаться от всяких гаджетов и компьютеров и жечь керосиновые лампы, но хотя бы задуматься над этим стоит. Я бы не хотел жить в те годы, когда жили мои герои, но понимаю, что жизнь сто лет назад была более осмысленна и глубока, и содержательна, хотя и очень жестка. И литература ей отвечала. А сегодня?

Вот смотрите: та же литература – отличная сегодня, стилистически изощренная, игровая, ироничная, острая, парадоксальная, богатая смыслами, интонацией – всем хороша, но героев в ней нет. Писателей прошлого – даже относительно недавнего прошлого – узнавали, опознавали по их персонажам: трифоновские интеллигенты, распутинские старухи, солженицынская Матрена, Иван Африканыч Василия Белова, шукшинские «чудики», а про писателей нынешнего такого не скажешь. Иногда мелькнет что-то и рассеивается. Авторы есть, героев нет. Не случайно Евгений Водолазкин отправился в XV век за положительным героем. Может быть, в будущем что-то изменится, но мне иногда кажется, что раньше люди жили всерьез, а теперь понарошку. И те, кто это поняли – Акунин, Сорокин, Пелевин, – и есть самые успешливые. Они и пишут словно понарошку. Жизнь заменилась проектом, и ей все эти неоскорбляемые части души не нужны.

– Любое искусственное действие к доброму не приведет. Опрощение сегодня будет жизнетворческим жестом, не более того. Надо просто адекватно себя оценивать и понимать, что мы приобрели и что потеряли. Когда человек добирался до острова Сахалина за два месяца и это путешествие было для него событием, эпохой – это одна история, а когда долетает за 8 часов на комфортном самолете – другая. Но глупо было бы отказываться сегодня от самолетов. Или от поездов, хоть мудрый Лев Толстой и был настроен против железных дорог. Но это протест одиночки. Солдаты на Бородинском поле не отказались бы от антибиотиков или обезболивающих, будь у них такая возможность. Поэтому действительно на вопрос «Что делать?» с трудом можно найти ответ. Однако тот же Пришвин говорил в 30-е годы о чувстве современности. Я думаю, это не пустые слова. Только другой вопрос: что значит быть современным сегодня? Может быть, мы просто безбожно отстаем от своего времени. Не соответствуем ему, и в этом причина измельчания человеческой породы. Крупная личность свое время опережает, прошибает его. Сегодня это гораздо труднее, да и сами жернова стали другими, вязкими. Но я не хочу, чтобы это воспринималось как жалобы на свое время, жаловаться на время не просто бессмысленно и глупо, но как-то неблагодарно, неблагородно.

– Я и люблю, и ненавижу эти годы. Даже советские времена не вызывают у меня столько чувств. 90-е, понимаете… Я не случайно назвал свой первый роман «Лох» – тогда это слово только входило в оборот: оно, по-моему, достаточно точно выразило то, что с нами в ту пору произошло. После ошеломительной радости конца 80-х, когда мы шли по Садовому кольцу стотысячной толпой и скандировали «Долой КПСС!», после счастливого августа 91-го года все случившееся потом стало для меня кошмаром. При этом я отдаю себе отчет, что маленькие беды московского жителя ничто по сравнению с тем, что пережили люди на окраинах империи, в промышленных городах с остановившимися заводами, в деревнях, но и мне пришлось хлебнуть, а главное – постоянная жизнь в страхе, что завтра рухнет то немногое, что еще живо. И все-таки теперь, оглядываясь назад, я вспоминаю 90-е с чувством благодарности. За то, что они были, за то, что кончились, за то, что мы выжили, за то, что тогда как раз масштаб человеческих личностей сделался чуть крупнее. Я не строил тогда никаких планов, жил одним днем, литература была для меня бескорыстным времяпрепровождением – нет, не соглашусь с тем, что это было время негероическое и некрасивое. Скорее уж я бы сказал такое про день сегодняшний.

– Опять же все очень избирательно. Кто-то опомнится, кто-то нет. Кому-то и опоминаться не надо – он ничего не забывал, а кто-то не поймет, о чем речь. Выводить общие законы, оценивать изменения в больших масштабах – занятие не слишком благодарное, лучше вглядываться в частности. Они, слава богу, есть. И в литературе, и в театре, и в кино. Не только в Москве. Смотрите, с каким успехом проходит, например, в Воронеже Платоновский фестиваль, а в Таганроге – Чеховский. Случаются хорошие книги, отличные фильмы, но не потому, что искусство очищается от грязи или уходит в катакомбы. Скорее наоборот. Это происходит там и тогда, когда оно не боится выйти на площадь. Искусство не должно очищаться от грязи и прятаться. Знаете, как было у молодого Платонова: «Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и в нас». Он сказал эти слова, когда ему было двадцать с небольшим, но в известном смысле они сопровождали его всю жизнь.

И еще одна вещь. Вот недавно на Совете по культуре при президенте у нас случился спор. Один из очень уважаемых деятелей культуры, прославленный кинорежиссер высказался в том смысле, что искусство есть главная цель существования всего общества, искусство – это то единственное, что остается от времени, и мудрые правители должны это понимать и искусство поддерживать. Не имея ничего против государственной поддержки (а для кино она особенно важна), я все-таки не стал бы до такой степени абсолютизировать роль искусства, а уж тем более того человека, который искусство создает. Это позиция Сальери, но не Моцарта. «Первосортные люди заняты строительством социализма, а второстепенные усердствуют в искусстве» – это опять же Платонов сказал, и идея верховенства жизни над искусством – вот единственное, что может само искусство оправдать.

– В условиях, когда размыты критерии, что считать литературой, а что нет, когда книгу может издать любой человек, институт литературных премий вольно или невольно указывает ориентиры, расставляет вешки, чтобы нас уж совсем не занесло в безвкусицу. Премии родились не от избытка, а от недостатка, от нужды. Но не только нужды в деньгах для не слишком обеспеченных российских авторов, хотя и это не лишнее. Литературные премии сегодня «надзирают» за тем, чтобы какой-нибудь очень богатый человек, решивший, что он писатель, не стал управлять литературой так, когда-то управлял идеологический отдел ЦК КПСС. Или какая-нибудь газета либо глянцевый журнал не решили, что они сегодня первостепенные. Благодаря своей множественности премии разрушают монополию одного направления, одной партии, одной группировки. Соревновательность премий, их независимость друг от друга литературе полезны, хотя, боюсь, скоро и они начнут приедаться, утратят свежесть, неожиданность и сделаются рутинными. Но тогда им на смену придет что-то другое. Что же касается Патриаршей литературной премии, то это – особая статья. Эта премия означает новый поворот в теме очень непростых отношений между литературой и Церковью и зовет к диалогу, который так долго не удавался.