Евгений Лесин
Вся его литература насквозь шахматна, только правила свои.
Макс Эрнст. Король, играющий с королевой. Музей современного искусства, Нью-Йорк
Писатели ходят по двое. Во всяком случае, русские писатели. Пушкин–Лермонтов, Тютчев–Фет, Маяковский–Есенин, Ахматова–Цветаева, Бунин–Набоков, Евтушенко–Вознесенский, Емелин–Родионов.
Странная традиция, но что-то в ней есть. Каждую пару объединяет свое, лишь им присущее родство-антагонизм (у кого чего больше). Бунин и Набоков – признанные прозаики, писавшие стихи, упорно и беззаветно. Стихи их ценили, хвалили и уважали. Бунин даже одним стихотворением прославился («Что ж, камин затоплю, буду пить./ Хорошо бы собаку купить»). У Набокова таких «хитов» нет. Зато Бунин не написал «Лолиту» (может быть, самое известное прозаическое произведение минувшего века). Прозу Бунина ценят и любят, но он – сугубый рассказчик, а не романист. Зато Набоков не получил Нобелевскую премию. И не про него, питерца, знаменитая литературная шутка: орловские помещики очень гостеприимны и, как правило, хорошо пишут. И к тому же Набокова звали Владимир Владимирович. Согласитесь, трагедия. Раньше, когда говорили «Владимир Владимирович», имели в виду Маяковского. Сейчас – тоже, извините, не Набокова. Сплошной конфуз.
С другой стороны, Бунин – слишком прост. Русский реализм почти без примесей, без фиоритур. С предсказуемым финалом большинства рассказов, что-то в таком духе: через год она умерла от родов на берегу Женевского озера. Набоков – наоборот, даже слишком наоборот: сплошная игра. Сплошные шахматы. Он много и профессионально занимался энтомологией, но «Защита Лужина» все-таки про шахматы. В шахматах Набоков разбирался великолепно. Вся его литература насквозь шахматна. Только правила у него свои, личные. И впрямь как на картине Эрнста: король, играющий с королевой. Ферзь стремится в пешки, слон ходит конем. Алису из Страны чудес зовут Аня. Потом ее будут звать Лолитой.
Набоков – петербуржец, до революции жил в благополучной семье политика Владимира Дмитриевича Набокова. Учился в Тенишевском училище, в совершенстве владел тремя языками, первый сборник стихов вышел еще здесь, в России.
1917 год. Революция. Семья бежит. Сначала в Крым, потом и из России. В 1922 году убивают отца, Набоков живет в Берлине – уроками английского языка, печатается в эмигрантских изданиях. Романы: «Защита Лужина», «Дар», «Приглашение на казнь». К власти приходят фашисты, Набоков едет в Америку. Пишет на английском. «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», «Bend Sinister», «Пнин», знаменитая и сделавшая его знаменитым «Лолита». Набоков – крупнейший американский писатель. Мировая слава, бессмертие, статьи и монографии.
Набоков играл стилями и смыслами, играл в литературу и с литературой. Препарировал и коллекционировал русскую классику. Начинал и белыми, и черными – и всегда выигрывал. Проиграл только в самом главном – в поэзии. Может быть, все из-за того, что и в стихах он был шахматистом и прозаиком. С Буниным тоже самое. Объединить Бунина и Набокова русский читатель может в своем сознании, а вот соединить поэзию и прозу – нет. Что-то должно победить. Пушкин – поэт. Тургенев – прозаик.
Я люблю прозу Набокова, поэтому скажу как раз о стихах.
Вот, скажем, стихотворение «На годовщину смерти Достоевского». Абсолютно сюжетная вещь. Повествовательное начало, завязка: «Садом шел Христос с учениками.../ Меж кустов, на солнечном песке,/ вытканном павлиньими глазками,/ песий труп лежал невдалеке».
Потом идет описание, в принципе лишнее, хотя сделанное профессионально: «И резцы белели из-под черной/ складки, и зловонным торжеством/ смерти заглушен был ладан сладкий/ теплых миртов, млеющих кругом».
Далее строфа-шедевр: «Труп гниющий, трескаясь, раздулся/ полный склизких, слипшихся червей.../ Иоанн, как дева, отвернулся,/ сгорбленный поморщился Матфей...»
И финал: «Говорил апостолу апостол:/ «Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна...»/ Христос же молвил просто:/ «Зубы у него – как жемчуга...»
Не просто финал, а мораль. Хотя «внешне» как будто никакой морали, как будто исключительно описание событий. Но все-таки выражение «молвил просто» – как ни крути, а оценка. Из стихотворения выпадают две строфы: вторая и третья. Одна, третья, слишком хороша, не ко времени, я бы сказал, хороша. Не набоковская даже строфа. Каждое слово – к месту. Вторая же, наоборот, почти лишняя. На первый взгляд она нужна исключительно для того, чтобы слово «труп» (достаточно экспрессивное в данном контексте) не было в двух соседних строках. На самом деле вторая строфа несет еще и сюжетную нагрузку: резцы все-таки белели. В конце, помним, Христос именно про зубы и сказал, мол, как жемчуга. Что получаем в целом? Очень хорошее стихотворение. Идеальное? Да. Совершенное? Да. Яркое? А вот тут уже – нет. Было бы ярким – правильно – был как Пушкин. Поэт в первую очередь, несмотря на все романы. Да он и романов написал бы меньше, вкус у него был отменный, понял бы, что стихи важней.
А вот стихотворение «Расстрел» (Берлин, 1927): «Бывают ночи: только лягу,/ в Россию поплывет кровать,/ и вот ведут меня к оврагу,/ ведут к оврагу убивать./ Проснусь, и в темноте, со стула,/ где спички и часы лежат,/ в глаза, как пристальное дуло,/ глядит горящий циферблат...»
Дальше в том же духе, мерное, сознательное нагнетание, и – упоительная кода: «Но сердце, как бы ты хотело,/ чтоб это вправду было так:/ Россия, звезды, ночь расстрела/ и весь в черемухе овраг».
Через год он напишет еще один расстрел. Там уже не «я», там уже «он», и сразу хуже: «Небритый, смеющийся, бледный,/ в чистом еще пиджаке,/ без галстука, с маленькой медной/ запонкой на кадыке...»
Запонка на кадыке... Я раньше думал, что только на рукавах запонки. Тогда, видимо, были и такие. Тем более если без галстука...
Однако вот и финал: «Все. Молния боли железной./ Неумолимая тьма./ И воя, кружится над бездной/ ангел, сошедший с ума».
Как-то уж очень, как теперь модно говорить, пафосно. Да привыкли за тысячелетия ангелы и не к такому. Ко всему привыкли ангелы. Не сходят с ума. Если бы он писал только стихи – не знаю, чье место занял бы. Георгия Иванова? Адамовича? У нас – Самойлова, Слуцкого?
Хорошо, что писал не только стихи.
