Франсис Понж

"Короли дверей не касаются. Им незнакомо это благо: толкать вперед, осторожно или резко, одно из этих привычных больших панно, а затем, обернувшись к нему лицом, возвращать его на место - заключать в объятия дверь.

Оно все еще придерживает ее дружеской рукой, прежде чем решительно оттолкнуть и закрыться - что приятно обеспечивается щелчком мощного, хорошо промасленного рессора".

Этот короткий текст, чье название - "Удовольствия двери", является хорошим примером поэзии Понжа: берутся самый незатейливый предмет, самый будничный жест, и производится попытка изобразить их помимо привычного восприятия, помимо знакомых речевых приемов, потерявших остроту от частого употребления. Таким образом, вещь столь безразличная и даже аморфная, как дверь, вдруг обнаруживает неожиданную многогранность; нам становится радостно от того, что в мире, где мы находимся, много дверей, которые можно закрывать и открывать. И происходит это не по какой-то внешней причине (каковой была бы причина символическая, идеологическая или эстетическая), но лишь потому, что нам по-новому открываются вещи как таковые, а также различия между одной вещью и другой, между вещью и нами. Мы вдруг обнаруживаем, что существование может быть гораздо более насыщенным, интересным и правдивым, нежели то рассеянное состояние в котором закостенел наш дух. По этой причине я считаю Франсиса Понжа одним из мудрецов нового времени, одним из редких авторов, дающих основание для того, чтобы двигаться вперед и перестать топтаться на месте.

Каким образом? Например, позволив себе обратить внимание на коробку, "простое вместилище с отверстиями", из тех, что наши продавцы используют для овощей.

"На углах всех улиц, ведущих к рынку, не без скромности лучится ее светлая древесина. Еще совсем новая, слегка оторопевшая от позы неудобной, в которой на свалку выкинутой оказалась, она, как вещь, очень симпатична, но на участи ее было бы опрометчиво настаивать слишком веско" ("Удовольствия двери").

Заключительное уточнение - типичный прием Понжа: горе нам, если, высказав свою симпатию к этому предмету, столь неброскому и хрупкому, мы станем чересчур настаивать на нем, ибо это испортит дело и маленький образец истины, едва ухваченный, тут же ускользнет.

То же самое касается свечи, сигареты, апельсина, устрицы, куска мяса, хлеба: этот список вещей, охватывающий растительный, животный и неодушевленный миры, весь укладывается в небольшом томе, который впервые принес Понжу известность во Франции... Небольшая книга, которая, кажется, специально сделана так, чтобы ее можно было положить в карман или на ночной столик рядом с будильником (когда речь идет о Понже, необходимо учитывать физический аспект вещи-книги), стала поводом и для того, чтобы этот скромный поэт, как бы отстоящий от всех остальных, обрел себе новых приверженцев в Италии. Способ применения таков: читать по несколько страниц каждый вечер, что согласуется со способом самого Понжа медленно распространять слова, как щупальца, по пористому и цветистому веществу мира.

Я заговорил о приверженцах, чтобы указать на полную и чуть завистливую покорность, всегда бывшую характерной для круга его читателей, как во Франции, где ими в разные годы становились люди, иногда совершенно непохожие на Понжа, чтобы не сказать противоположные ему, от Сартра до молодых участников Тель Кель, так и в Италии, где в числе его переводчиков есть даже Унгаретти, а так же Пьеро Бигонджиари, его наиболее компетентный и страстный знаток на протяжении многих лет.

Несмотря на все это, по-настоящему время Понжа (которому недавно исполнилось восемьдесят лет, ибо он родился в Монпелье в 1899 году) еще не настало, я в этом убежден, ни во Франции, ни в Италии. И поскольку мой призыв обращен к многочисленным потенциальным читателям Понжа, которые еще совсем не знают его, поспешу сказать то, что должен был сказать с самого начала: этот поэт пишет в прозе. Короткие тексты, от половины до шести-семи страниц, на протяжении первой половины творчества; в последнее время эти тексты стали длиннее, свидетельствуя о том, что письмо для него превратилось в разработку темы: описание куска мыла, например, или инжира размножилось и стало отдельной книгой; описание луга стало "Луговой фабрикой".

Жаклин Риссет убедительно противопоставляет поэзию Понжа творчеству двух других важных представителей современной французской литературы в том, что касается изображения "вещей": Сартра, который в нескольких местах "Тошноты" рассматривает корень и человеческое лицо в зеркале как нечто совершенно отдельное от всякого человеческого значения и смысла и говорит об их совершенно смещенном и шокирующем воображение виде; и Роб-Грийе, основавшего своеобразную "не-антропоморфную" литературу, повествующую о мире с помощью совершенно нейтральных, холодных объективных описаний.

Понж (хронологически предшествующий этим авторам) "антропоморфен" в смысле производимой им идентификации с вещами, как если бы человек покидал самого себя, чтобы испытать, что значит быть вещью. Это подразумевает борьбу с языком, беспрестанную необходимость его подтягивать и уравнивать, как если бы речь шла о куске ткани, слишком узком с одной стороны и слишком широком с другой, так как язык всегда говорит слишком много или слишком мало. Это напоминает стиль Леонардо да Винчи, пытавшегося в коротких текстах с многочисленными вариациями описывать объятия пламени или скрежет напильника.

"Мера" Понжа, его сдержанность - что, кстати, неотделимо от "конкретного" характера его письма - определяются, пожалуй, тем, что для разговора о море, например, он берет в качестве темы его края, берега, пляжи. Безграничность не попадает на его страницы, вернее, попадает только тогда, когда встречается с собственными пределами, только тогда она и начинает действительно существовать:

"...Воспользовавшись тем, что удаленность друг от друга не позволяет потокам сообщаться - разве что через него или проделав большой крюк, - оно наверняка убеждает каждый из них, что устремляется именно к нему. Оно и впрямь вежливо со всеми и более того: готовое для каждого из них на любые выходки, на любую перемену убеждений, оно хранит на дне своей чаши бесконечное скопление потоков. Лишь чуть-чуть перебирая через край, оно затем само умеряет буйство своих вод и, как медуза, которую оно подкидывает рыбакам в качестве уменьшенной копии или образца самого себя, лишь делает исступленный реверанс всеми своими краями" ("Берег моря").

Его секрет в том, чтобы уловить определяющий аспект всякого предмета или вещества, тот, на который обычно обращают меньше всего внимания, и построить вокруг него рассуждение. Чтобы описать воду, Понж указывает на ее "непреодолимую слабость" - на вес, на ее свойство стремиться вниз. Но разве любой другой предмет, например, шкаф, не подчиняется своему весу? Но, выявляя совершенно иной способ, который позволяет шкафу прилегать к полу, Понж наконец обнаруживает - почти что изнутри - то, что определяет сущность жидкости: ее отказ от всякой формы, а именно ее зависимость от собственного веса, от своей "навязчивой идеи"...

Подлинный каталогизатор различных вещей (De varietate rerum - такое название дали творчеству этого скромного современного Лукреция), Понж в своем первом сборнике постоянно возвращается к двум темам, настаивая на одних и тех же узловых образах и идеях. Первая тема - это мир растительности, в котором особое внимание уделяется формам деревьев; вторая - мир моллюсков, с особым вниманием к мидиям, улиткам, ракушкам.

В разговоре о деревьях у Понжа постоянно возникает сопоставление с человеком:

"Никаких жестов. Они только и делают, что приумножают свои руки, кисти, пальцы, - все равно что Будды. Так, при всей праздности, им удается достичь конца мысли. Они - лишь воля к выражению. Для самих себя они ничего не припрятывают и не могут удержать в секрете ни одну идею, но раскрываются полностью, честно и безудержно.

Праздные, они занимаются лишь тем, что усложняют свою форму, дополняют, для наибольшей сложности изучения, свое собственное тело... Животные выражаются устно или с помощью жестов, каждый из которых отменяет предыдущий. Растения выражаются с помощью письма, которое не изменить. Нет никакой возможности вернуться к написанному, переписывать невозможно: чтобы исправить, необходимо добавить к тому, что есть. Исправить написанный и появившийся текст можно лишь с помощью приложений. Но необходимо отметить, что они не делятся до бесконечности. У каждого существует свой предел" ("Фауна и флора").

Стоит ли заключить, что вещи у Понжа отсылают к речи, письменной или устной, к слову? Искать в каждом написанном произведении метафору письма стало слишком частым занятием критики, так что вряд ли имеет смысл им злоупотреблять. Скажем лишь, что у Понжа речь, как необходимый инструмент для того, чтобы удерживать вместе предмет и сюжет, постоянно противопоставляется тому, что вещи выражают вне речи и что в ходе этого противопоставления речь обретает новое измерение - она как бы переосмысляется и часто переоценивается. Если листья - это слова дерева, это значит, что оно лишь постоянно повторяет одно и то же слово.

"Весной, не умея сдерживать себя и потеряв терпение, они выпускают поток, извержение зелени, и думают, что запели сложную песнь, превзошли себя, покорили всю природу и обхватили ее целиком, но им удается лишь произвести миллионы экземпляров одной и той же ноты, одного и того же слова, одного и того же листа.

Дереву не превозмочь себя своими средствами" ("Фауна и Флора").

Если во вселенной Понжа, где все, казалось, подлежит спасению, что-то и вызывает порицание, отвержение, то это повтор: морские волны, подступая к пляжу, все чертят одно и то же слово: "Тысячи одноименных вельмож оказываются в один день допущены морем, многословным и обильным, чтобы с дарственным поцелуем предстать перед каждым из его берегов" ("Берег моря"). Но множество стоит также в основе индивидуализации, различия: "Кроме того, галька соответствует как раз той эпохе существования камня, когда для него начинается возраст личности, индивида, а значит, и речи" ("Галька").

Речь (и творчество) как секреция человека - это метафора, появляющаяся несколько раз в текстах об улитке и ракушке. Но еще более важна (в "Заметках о ракушке") хвала соответствия между ракушкой и ее жителем, моллюском, противопоставленная несоразмерности жилищ и дворцов человека. В этом и заключается пример, подаваемый улиткой, образующей ракушку: "Ничего внешнего для них, для их потребностей и нужд не входит в их творение. И с другой стороны - ничего несоразмерного их физической природе. Ничего такого, что бы не было для нее нужным, необходимым" ("Улитка").

Вот почему Понж называет улиток святыми: "Но в чем святые - в том, что послушны своей природе. Мол, познай себя сначала сам. И прими себя, каков ты есть. Со всеми твоими пороками. Согласно твоей мере" ("Улитка").

Месяц назад я завершил один из моих текстов о другом наследии, совершенно различном, другого мудреца (Карло Леви), цитатой: Хвалой улитке. Теперь я заканчиваю этот текст другой хвалой улитке, предложенной Понжем. Может быть, улитка - это последний из возможных образов блага?

Перевод Дарьи Кротовой