Дмитрий Быков Когда-нибудь, лет, думаю, через двадцать (история ускоряется, что подмечено еще Нилом Сорским, но общество деградирует, что очевидно для всех нас, и все медленнее проникается очевидными истинами), - так вот, лет, думаю, через двадцать нагловатые мальчики и девочки с горящими глазами будут спрашивать у нас, кто доживет: ощущали ли мы наступление нового застоя? А если ощущали, почему не вышли на площадь? Юности не просто свойственно, но необходимо некоторое высокомерие: если бы не эта "насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом", история бы вообще не двигалась.
Но в том и парадокс, что российская история действительно не движется - и в череде ее кругообразных повторений подростковая ирония неуместна. Уцелевшие и вполне благополучные шестидесятники, многие из которых оставались государственно востребованными и в 70-е, имели право снисходительно посмеиваться в ответ. Лишь немногие покорно вставали в позу промотавшихся отцов и тем дискредитировали себя окончательно. Смешно оправдываться в том, что ты просто жил - и старался по мере сил делать свое дело. Что до выходцев на площадь - история успела внушить нам понятный скепсис насчет их влияния на судьбы России.
Все сказанное - не апология трусости и не публичный отказ от выхода на площадь в случае чего: как знать, припечет - может, и придется. Думаю, большинству пишущих и просто мыслящих людей и так придется нелегко, без всяких выходов куда-либо - как, скажем, Пушкину, который на площадь и выйти-то не успел, поскольку загремел в ссылку еще в либеральные времена. Как показывает опыт, в такие эпохи в России творится как минимум не меньше беспредела, нежели при застое (диктатура - случай особый). Я просто пытаюсь - возможно, что и в аутотерапевтических целях, - предостеречь от ужаса при слове "застой". Радоваться ему смешно, как смешно радоваться наступлению зимы, - хотя есть люди (главным образом из числа неофитов, некритично прочитавших Леонтьева), которые приходят в восторг от слова "подморозить".
Надо уяснить для себя некие принципиальные особенности русской истории - и в связи с этим начать наконец относиться к смене общественного климата как к явлению природы, со стоической готовностью не общественный строй менять, а душу свою спасать. Ибо человек, в отчаянии пытающийся растопить или разбить ноябрьский лед на реке собственным телом, не приближает наступления весны, хотя с точки зрения весны действует совершенно правильно.
Всему свое время, и сейчас приходит время определять стратегию выживания при зиме. Думаю (и готов при случае это доказать), что во времена перестройки скурвилось, испошлилось и поддалось всякого рода соблазнам, - в том числе и соблазну близости к власти, и соблазну незаконного обогащения за счет идеологической лояльности, - никак не меньше народу, чем в 70-е годы. Стремительные карьеры отдельных персонажей у всех на памяти, как и их необратимая деградация, ставшая расплатой за слияние с истеблишментом. Расплачиваться за это приходится в любом случае, вне зависимости от того, либеральна или авторитарна власть. Не следует думать, будто в либеральные времена сохранить чистыми руки и совесть легче, нежели при вялом сонном застойном сползании в бездну. При застое (а оснований опасаться диктатуры типа сталинской у нас пока, слава богу, нет - ресурс недостаточен, да и пассионарности в народе поубавилось) еще и полегче остаться человеком.
Пожалуй, у нас есть все основания приветствовать застой - не потому, что опыт перестройки и постперестройки способен надолго отвратить от либерализма (мы его в собственном смысле и не нюхали), а потому, что у застоя множество своих преимуществ. В частности, уменьшение числа соблазнов. Интеллигенция часто рвется во власть, когда власть симпатична, мягка, прогрессивна - хотя бы по фразеологии, - но опасается ручкаться с начальством, когда оно скучно, тупо и самодовольно. В этом смысле у нас сейчас очень хорошее время. И вообще из подземного застойного туннеля, в который заключается наша жизнь, как река Неглинка, - есть, в сущности, два выхода: на площадь - и на кухню; кухня во многих отношениях предпочтительнее.
Застой предполагает некую самоуглубленность, сосредоточенность на внутреннем мире, глубокий и напряженный подтекст - мне могут возразить, что все его преимущества затрагивают в основном искусство, которым занимается ничтожный процент людей, но я готов к такому аргументу. В конце концов именно искусство (и наука, которой при застое тоже неплохо) становится главным оправданием и любой частной жизни, и любой эпохи; сама по себе жизнь - влюбленности, очереди, устройство детей в школу, рутина работы, болезни, раздражение против власти, - стоит гораздо дешевле.
Остаются только "звуки лиры и трубы", для которых тоталитарное и либерально-беспредельное общества равно губительны: так плохо, как сейчас, в России писали только при старом Сталине, в конце 40-х - начале 50-х. После кратковременной оттепели (от которой, кстати, в Большом искусстве тоже останется немногое - слишком высок процент конъюнктуры и розовых слюней) наступило время подлинного расцвета искусств - взлет Трифонова, Искандера и Аксенова, лучшие тексты Белова и Распутина, кинематограф зрелого Тарковского и Авербаха, ранний Маканин, шедевры Высоцкого и Окуджавы, Кушнера и Чухонцева, Ю.Кузнецова и Н.Слепаковой, поздний Катаев. Именно конец застоя ознаменовался расцветом отечественной эзотерики, напряженным вниманием общества к религиозной проблематике - и, что ни говори, религиозного деятеля, равного Александру Меню, "свободная Россия" (освобожденная весьма условно и даже условно-досрочно) так и не породила.
Именно застой сформировал поколение, которому по-настоящему нужна была свобода, тогда как перестройка и последующее межеумочное время сформировали целое поколение, для которого ни свобода, ни талант не являются сколько-нибудь значимыми ценностями, да и само понятие ценностей весьма проблематично.
Так что застой представляет опасность лишь для тех, кому страшно заглянуть в себя: можно увидеть свалку либо пустоту. Для всех, в ком жив дух, застой едва ли не оптимальное время - время четкого выбора "своих", брезгливой и стойкой оппозиции к власти, напряженных интеллектуальных споров, изобретательной эзоповой речи (которая придает тексту особый семантический ореол). Сегодня думать надо не о спасении страны, а о спасении души - своей и ближнего. В этом смысле на редкость адекватным остается совет Солженицына - воздерживаться от личного участия в подлостях и лжи. А истории предоставим двигаться своим чередом, потому что буквальность самовоспроизведения тех или иных ситуаций в русской жизни наводит на мысль о непреодолимой предопределенности.
...Наша жизнь - единственное, чему мы хозяева. Будем пить чай с вареньем и смотреть в темноту за окнами - уютную темноту нашего семидесятнического детства.
