Среди замечательных людей окаянного века

- Дмитрий Алексеевич, как бы вы охарактеризовали век минувший?

- У меня для двадцатого века есть название. Это был окаянный век, именно окаянный.

- Но ведь несправедливость, жестокость, подлость появились отнюдь не в 1900 году.

- Разумеется. Трагические коллизии были и в девятнадцатом веке, и в более отдаленные времена. Жизнь человечества никогда не была безмятежной, но двадцатый век в смысле трагизма, жестокости, несправедливости побил все рекорды.

- Конечно, время было непростое┘

- Кстати о времени. Мне повезло, и среди моих друзей и знакомых было множество замечательных людей. В частности, я был очень дружен с астрономом Николаем Александровичем Козыревым, открывшим вулканы на Луне. Интересны его мысли о времени. Козырев полагал, что время имеет некоторые черты материальности, оно обладает направленностью и энергией, которую излучает или вбирает в себя. Козырев был с Эйнштейном решительно не согласен.

- А вы?

- Наукой я никогда всерьез не увлекался, хотя во времена дружбы с Козыревым очень многое узнал и усвоил. Например, то, что Большой Взрыв все-таки был, и даже время его известно: от 15 до 18 миллиардов лет тому назад, не больше и не меньше.

- Современная астрономия и религия совместимы?

- Я стою на религиозной точке зрения. Но сотворил ли Бог лишь то, что мы видим, или гораздо больше, есть ли жизнь где-то еще и какая? Вряд ли следует ограничивать Творца, привязывая его к тому кусочку мироздания, который мы можем ощупать. Наверное, он приготовил множество других миров - и таких, как наш, и других. Просто мы пока ничего о них не знаем.

- Дмитрий Алексеевич, вы были близко знакомы не только с астрономом Козыревым. Достаточно увидеть фотографии и портреты в вашем доме и сразу появляется множество вопросов.

- Мои родители были довольно известными людьми, соответственно и в доме у нас бывало немало интересных гостей. Качалов, Москвин, другие московские и петербургские артисты, из композиторов я очень хорошо знал Шостаковича, Попова - был такой замечательный композитор. Очень долго они с Шостаковичем шли одинаково, потом Дмитрий Дмитриевич ушел вперед, а Попова забыли. Слава далеко не всегда является функцией таланта, это я очень хорошо знаю.

- Вы не расскажете немного о родителях?

- Литературные люди хорошо знают мою мать. Она была удивительно тонкой поэтессой. Я все ее стихи знаю наизусть, хотя специально не учил, они как-то сами собой запомнились.

Вот это из ее ранних:

Полынь - трава степной дороги,
Твой горький запах горче слез,
Церковный запах нежный, строгий,
Так далеко меня унес.
И вот опять стою пьяна я, <>Стою у пыльного куста┘
О горечь русская степная,
И тишина, и широта┘

Маму во время блокады настойчиво звали уехать из Ленинграда, но она отказалась и всю ее пережила здесь. Она была очень сильным человеком.

- Она никогда не жалела, что вернулась в Россию?

- Наверное, были моменты, когда жалела, но нам об этом она никогда не говорила. Видите ли, мама очень любила нас с братом, ей надо было нас растить, тут уж не до сожалений. Что сделано, то сделано. Вернуться? Такая попытка была очень опасной и практически безнадежной.

- Конечно, время обратного хода не имеет, но все же, где бы вы предпочли вырасти? В СССР или за границей?

- Ну конечно же в России! Я хоть и родился в Берлине, ничего не помню. Привезли меня сюда, когда мне было семь месяцев. Так что мир я уже потом посмотрел.

- Какая же из виденных вами стран вам наиболее интересна?

- Я несколько раз бывал во Франции и не то чтоб изучал французов, но наблюдал. У них есть замечательные качества: они легкие, любят свободу, сами любят хорошо жить и не мешают жить другим. Но они страшные хвастуны, и при этом ужасно скупые.

- Расскажите о возвращении ваших родителей из эмиграции. Вам ведь наверняка известно, как это было.

- Мой брат Федор Федорович, мамин сын от первого брака, рассказывал о своем первом впечатлении от Советской России. Он до этого повидал и Принцевы Острова, и Францию, и Германию, а потом вернулся в Петербург, которого почти не помнил, так как все его сознательное детство и отрочество прошли за границей. В квартире на Ждановской набережной, где собирались жить, шел ремонт, и семья поселилась в гостинице "Европейская". Так моего брата больше всего потряс┘ официант, который нес из кухни тарелку супа в руках, причем макал в нее грязным пальцем.

А мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре (а в этом возрасте дети очень смешные), как-то с французским акцентом спросил: "Мама, а что такой сугроооб"? Отец вдруг осекся, а потом сказал: "Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб".

Родители в России любили даже простые пейзажи и тосковали, как все эмигранты. Я недавно перечел рассказ Тэффи и в очередной раз прочувствовал, какая страшная тоска была в те годы у уехавших. Им казалось, что если они вернутся, будет лучше.

- Несмотря на большевиков?

- Сначала все думали, что с большевиками скоро будет покончено, надеялись то на Деникина, то на Врангеля. А мама очень хорошо знала и того и другого. Да и про Колчака она потом рассказывала, что это был умнейший, добрейший, интеллигентнейший человек - словом, очень порядочный.

Кстати говоря, Горький очень не советовал отцу возвращаться. "Куда ты едешь? - сказал он. - Там мрак, ты там со своей литературой совершенно не нужен!" И уехал в Италию. Но родители очень хотели вернуться, думали, что все будет хорошо, все наладится, они смотрели в будущее с удивительным оптимизмом.

- Наверное, без неприятных инцидентов не обошлось?

- Отца сразу стали травить левые. Особенно усердствовал Всеволод Вишневский. Однажды, подвыпивший, он зашел в пивную, увидел там отца, которого страшно ненавидел, и буквально на него напал. Они, дескать, своей кровью Советскую Россию защищали, пока всякие там прохлаждались по Мулен Ружам, и так далее. Не знаю, правда, как и кого он защищал своей кровью, но в папу он запустил пивной бутылкой. К счастью, она пролетела мимо. Так что отношения были сложные. Но мой отец в отличие от меня был очень практичным человеком, он сразу же понял, что нужно и можно делать.

Тогда был расцвет НЭПа, можно было очень много работать и зарабатывать. Антикварные магазины были открыты. Вот эти вещи, которые вы тут видите, куплены именно тогда. В то время работало авторское право, и отец в соавторстве со Щеголевым написал очень прибыльную пьесу, которая сразу же их обогатила.

- И что это была за пьеса?

- Называлась она "Заговор императрицы". Конечно, это было безобразие. Они в угоду, как сейчас говорят, конъюнктуре, исказили дневник Вырубовой, но было такое время, что они были вынуждены на это пойти. В общем, отец страшно разбогател.

Всем было интересно покопаться в императорских тайнах, тем паче в зале сидели люди, которые еще помнили эти лица, эти имена. Интерес к царской фамилии, к личной жизни, к интригам и сейчас не пропал. Тогда же последние годы царя были и вовсе памятны, а тут на всеобщее обозрение вроде бы вытащили всю подноготную. Хотя авторы очень сильно покривили душой, подгоняя факты под ситуацию. Пьеса с моральной точки зрения была очень некрасивой, но до уровня Шекспира, ославившего Ричарда Третьего горбатым детоубийцей, они все же не докатились - ни по размаху вранья, ни по конъюнктурности.

Впрочем, на наших глазах столько раз меняли местами белое на черное и обратно, что куда там средневековой Англии! Если ругают кого-то, значит, нужно потом хвалить. И наоборот. Взять реабилитированного ныне Тухачевского, он ведь, что ни говори, и первую свою присягу нарушил, и польскую кампанию жутким образом провалил. Кстати, он был в очень хороших отношениях с Шостаковичем. Маршал "баловался" скрипкой, и ему льстило знакомство со столь известным композитором. Шостакович мне рассказывал, что они бывали друг у друга.

- Говорят, между Шостаковичем и Прокофьевым была вражда?

- И родилась она в нашем доме. Прокофьев как раз вернулся из-за границы и собирался отменить французский паспорт и оставить только советский (тогда еще можно было иметь два паспорта). Компания, как всегда, собралась артистическая. Помню, был тогда Борис Липатов, кто-то из артистов, чуть ли не Качалов, наши из Большого драматического. Так Шостакович и Прокофьев соединились у нас за столом. Началось все с того, что мама попросила Прокофьева сыграть, а он, надо сказать, был замечательным пианистом. Сергей Сергеевич ломаться не стал. А Шостакович решил показать свое знание музыки Прокофьева и попросил его сыграть что-то из "Сказок старой бабушки" или скерцо. Тот сыграл скерцо (кстати, безумно трудная вещь) и гавот из Классической симфонии. Играл потрясающе, совершенно электрически, слушатели были буквально ошеломлены. Но, конечно, все смотрели на Шостаковича и ждали его веского слова. Тот все абсолютно без всяких оговорок расхвалил, заметив, что лично он эти произведения давно знает и любит.

Посидели еще, а потом мама попросила сыграть Шостаковича. Дмитрий Дмитриевич сказал, что как раз сочиняет фортепьянный концерт и попытается его сыграть один - и за рояль, и за партию оркестра (он тоже был замечательным музыкантом). И сыграл весь свой концерт. Тут уж все, естественно, обернулись к Прокофьеву, ожидая ответного слова. Он же, как сейчас помню, вальяжно развалился в кресле, как-то немыслимо вывернул руку и изрек что-то вроде: "Ну что я могу сказать про это сочинение? По форме оно довольно рыхлое, и потом, не очень безупречно с точки зрения хорошего вкуса┘" Представляете?! Сказать такое Шостаковичу в лицо! Впрочем, Прокофьев вообще за словом в карман не лез.

- А как отреагировал Шостакович?

- Вскочил с места как ужаленный, заметался, выскочил из гостиной┘ Мама за ним. Он лихорадочно искал и не мог найти шапку. "Прокофьев - мерзавец и подлец, он для меня больше не существует!" Он был слишком оскорблен, чтобы вернуться. Смущенные гости тоже потихонечку разошлись. Короче, званый вечер не удался. Помню еще, папа сказал потом одну вещь, над которой мы с мамой долго смеялись.

- А что именно?

- "Все ясно, Прокофьев завидует Шостаковичу". Мама только улыбнулась, дескать, Алеша, ты ничего не понимаешь.

Отец в отношении музыки был, как Гумилев, который называл музыку большим шумом, хотя писал потрясающе мелодичные стихи, которые просто просились на ноты.

- Не могло случиться, что ваш отец не так уж и ошибался?

- Прокофьев и Шостакович были очень далеки друг от друга. В Шостаковиче заметно арийское немецкое начало, он был очень западным композитором и одновременно, как это ни странно, советским. А Прокофьев всегда оставался русским. В нем проглядывает XIX век с Бородиным, с Мусоргским. Это очевидно даже сквозь налет модерна. Делить им было нечего, к тому же Прокофьев в ту пору был куда известнее и у нас, и за рубежом.

- А Шостакович, Прокофьев, Свиридов, Стравинский - какими они были людьми?

- Шостакович вообще-то был немного смешной, ходил мелкими шажками, все время повторял фразы и отдельные слова, нервно почесывался. Словом, выглядел слегка комично. Любил повторять своим ученикам, что "музыкальные законы существуют, чтобы их нарушать".

- Вы с этим согласны?

- Я считаю, что в музыке вообще нет законов, это не наука. Но в музыке есть традиции. Закон - это то, что можно измерить, вычислить, предугадать, а музыка - это искусство. Наука идет через голову, через логику, а искусство алогично и непредсказуемо.

Моя жена самым приятным из всех считает Свиридова. А Шостаковича и Прокофьева к таковым никак не отнести. Стравинского же (сами видите) она даже сфотографировала, ужасно страшным получился: немножко на Фантомаса похож, лысый такой┘ А вообще-то Стравинский, сам того не подозревая, стал одной из трагических фигур русской культуры, хотя у него самого была очень счастливая жизнь. На Западе он стал композитором номер один. Тосковал ли он по родине, не знаю, но большевиков он терпеть не мог, это было ясно с самого начала. Впрочем, все, кто туда уехал, их не жаловали, в том числе и моя семья. Одно время мой отец говорил, что им всем надо иголки под ногти загонять, но отец тогда еще молодой был.

- Да, потом его взгляды резко изменились┘

- Отец безумно боялся Сталина, отсюда и тот страшный конформизм, в котором его упрекают. Он один из первых понял, что Сталин ни перед чем не остановится. Смерть все время витала около отца. Поведи он себя чуть-чуть неверно, ему бы все припомнили: и эмиграцию, и происхождение, и былые высказывания. Но он себя вел умно. Он, так сказать, бросил кость, написав в угоду Сталину "Хлеб", "Путь к победе", ряд статей.

- А "Иван Грозный"?

- "Иван Грозный" - абсолютно конъюнктурное произведение. Оно хоть и написано великолепным языком, но по духу ужасно. Зато в "Петре", "Повести о смутном времени", "Инженере Гарине" ничего подобного нет, там совсем другие настроения, а в инженере Гарине он и вовсе вывел диктатора мира, причем внешность ему дал абсолютно ленинскую. И я, и отец удивлялись, как цензура это пропустила и не заметила. Как это вообще никто не заметил? Видимо, не посмели даже предположить подобное.

- Ну а если б посмели?

- Всегда можно было сказать, что это не Ленин, а Троцкий. Отец прекрасно понимал, что такое тоталитаризм, что за время и что за страна ему достались. Это прошлое даже сейчас прорывается, причем в самых неожиданных местах. Сдираешь со стен старые обои, а там газета, а в ней призыв ударить по пасхальным яйцам и Вербному воскресенью! Все ударяли, давили, искореняли.

- Алексей Николаевич неоднократно встречался со Сталиным, верно?

- Да, причем всегда делал вид, что он раскован, спокоен и так далее, а внутри у него все тряслось. Я помню, как на дачу в Барвиху ему несколько раз звонил Сталин. И каким бывал отец после этих разговоров.

Отцу досталось очень тяжелое время, пусть его осуждают, но я не могу этого делать. Он своим поведением спас жизнь нам всем. Я видел, как выглядели семьи врагов народа, то же грозило и нашей, тогда еще очень большой, семье. Никита, я, мама - все мы могли загреметь очень легко и очень далеко. Отец моей жены так и не вышел, хотя и был реабилитирован. Ей предлагали денежную компенсацию, что-то рублей триста, по-моему.

Конечно, Булгаков и Зощенко вели себя смелее. Даже молчать в то время уже было смелостью, и немалой. Вот Паустовский мог помалкивать, да и то все-таки сочинял, а отцу нельзя было, это бы выглядело слишком красноречиво.

- Расскажите немного о Свиридове.

- Мы очень дружили с юных лет. Я был студентом первого курса, а он последнего. Кстати говоря, его исключили из консерватории вместе с Дзержинским за незнание немецкого языка. Конечно, причина была другой, эта пара была очень ершистой и самостоятельной, время же для этого было весьма неподходящее, вот и выгнали.

- Но Свиридову это не помешало.

- Да, он вырос в талантливого, почти гениального композитора. Дзержинский тоже был исключительно одаренным, но ленивым. Все в итоге решило отношение к композиторской технике. Свиридов был к этому очень внимателен, он учился у Шостаковича и буквально впитывал в себя знания, а Дзержинского испортил Сталин.

- Каким же образом?

- Он его похвалил. Похвалы вождя вообще вещь обоюдоострая, иногда даже более опасная, чем порицание. А если говорить о Дзержинском, то он написал оперу "Тихий Дон" (вообще-то написал ее не совсем он, так как не владел достаточно техникой, чтобы самому сделать полноценную партитуру).

Сталин же услышал "Тихий Дон" в Большом театре и очень похвалил, ну а Дзержинский немедленно задрал нос. Дальше все пошло как по писаному. Все оперные театры Союза наперебой предлагали ему свои услуги по оркестровке и записи, потому что сам он этого не умел. Наш герой страшно обленился, начал считать, что все ему обязаны, что за него и так все сделают, и в результате полноценного композитора из него так и не вышло. А композиторский труд на восемьдесят процентов состоит из писанины, человек же, который без работающих на него "негров" не может шагу ступить, никогда настоящим композитором не станет.

- Вы вроде бы написали монографию о Свиридове.

- Да, и отдал его племяннику, который собирается ее издавать. Впрочем, Свиридов и сам написал очень интересные воспоминания, где камня на камне не оставил от нашей современной музыки, особенно петербургской. Он буквально разгромил творческую организацию нашего города и то, что делалось с ее подачи.

- Вы с ним согласны?

- Да, и я, и мой друг Исаак Шварц. Одни вещи безосновательно отвергаются, потому что их авторы не нравятся своеобразной мафии, которая всем заправляет, а превозносятся никчемные, бездарные вещи, но от "своих". Это не секрет, и это, насколько мне известно, относится не только к музыке. Определяют не объективные критерии, а отношения внутри и между кланами, какие-то второстепенные, чуть ли не национальные признаки. Ну да бог с ними┘

- Лично вас это все же вряд ли затрагивает.

- Меня трудно сожрать с костями, но жрать можно всех. А как Свиридова жрали!

- Музыка Свиридова для многих ассоциируется с поэзией Пушкина, а вы, судя по всему, больше склоняетесь к Лермонтову?

- О да! У меня есть две лермонтовские тетради, всего 15 романсов. Я считаю, что Лермонтов некоторым образом противоположен Пушкину. Пушкин в общем гармоничен, в нем нет инфернальности, демонского начала, а у Лермонтова оно есть. Он носил в себе самые главные противоположности человека - божеское и демонское. И еще в Лермонтове привлекает то же, что и в Бетховене, - сильная и чистая динамика страдания. Мало кто так страшно душевно страдал.

- А из современных писателей кого вы выделяете?

- Сейчас читаю Солженицына - "Двести лет вместе". "Красное колесо" по объему превышает "Войну и мир", но я все же прочел. На меня эта вещь колоссальное впечатление произвела. Александр Исаевич замахнулся на такое, с чем очень трудно справиться, обилие материала просто душит. Становится трудно читать.

- Вы лично знакомы?

- Нет, и я этого не хочу.

- ?!

- Солженицын - замечательнейший человек, но, несмотря на то что я его очень уважаю, я с ним встречаться не хочу. Он обязательно заговорит о моем отце, причем будет о нем отзываться очень отрицательно, а мне это будет неприятно. Пусть он останется для меня крупной литературной личностью, но мне необязательно с ним сближаться.

- Зато, судя по вашим воспоминаниям, с дочерью Сталина у вас были очень неплохие отношения.

- Светлана сидела на этой же самой кухне, что и вы. Но сейчас мне не хочется о ней говорить. Очень долго я считал ее настоящей русской интеллигенткой со всеми достоинствами и недостатками, и мы были довольно дружны. Потом я опубликовал свои воспоминания, и она написала мне, что возмущена, что я ничего не пишу про ее мать, хотя, мне кажется, это мое право - решать, о ком и о чем писать. Ну и за мое отношение к ее папочке, которого я называю кровожадным тираном, мне досталось. Светлана мне этого не простила, хотя сама писала, что ее отец поддался дьяволу. Это потом она стала говорить, что хоть ее отец был крут, но при нем был порядок. Идея, которую, кстати говоря, сейчас защищают многие, и не только коммунисты.

А вообще бог с ней, трудно судить жизнь другого человека, тем более такую путаную. Ужасная у нее жизнь была. Отец давал ей пощечины, развел ее, женил насильно на молодом Жданове, заодно и ему жизнь испортил.

- Дмитрий Алексеевич, а каких взглядов придерживаетесь лично вы или вы вне политики?

- Хорошие и отвратительные люди есть и среди правых, и среди левых, но я по сути своей правый.

- Вы назвали свою книгу "Для чего все это было?". Почему?

- Это же очевидно - это как бы содержание моей жизни, то, зачем я жил. Я попытался это понять и рассказать тем, кому я интересен.

Санкт-Петербург