Станислав Минин.
«Я все жду, - сказал Станислав Говорухин челябинской журналистке, - когда, наконец, Русь наша, Россия, проснется и скажет: «Слушайте, Владимир Владимирович, окоротите вы этих жирных котов! Что они себе позволяют, это Болото?! В Москве крутятся 84 процента всех денег, Москва, по сути, ничего не производит! Там сидит этот офисный планктон, эти дамы в норковых шубах, эта нечисть, которая уже руководила страной. Они сидят на нашей шее и еще пытаются вертеть нашей головой! Остановите их!»
Вы не ждете, Станислав Сергеевич, пока Россия проснется. Вы ее будите – вы, ваши единомышленники и ваши начальники.
Действительно, существуют две России. Граница между ними подвижна. Это ценностная граница. Одни, например, воспринимают свободу как ценность. Другие – нет. Жители одной страны, да что там – одного города, свободны в неравной степени.
Ценность не определяется нехваткой, скорее, аппетит приходит во время еды. Мы, сетевые хомяки и пингвины, свободны настолько, что по пути на Большую Якиманку можем десять раз поменять свое решение. Мы осознанно и добровольно выбираем для себя ограничения. Нам не приходится нигде «отмечаться», нам не спускают разнарядки, мы, в общем, не слишком зависим от государства, не слишком переживаем из-за потери работы и уж точно можем отказаться от любого дела, которое нам не по нраву. При этом мы расширяем границы необходимой свободы – от частного к политическому. Мы возмущаемся, когда узнаем, что кого-то принуждают идти митинговать на Поклонную гору, потому что ставим себя на их место и не понимаем, как это можно терпеть.
Мы возмущаемся, но возмущаются ли они – те, кто терпит? На днях мне написал мой друг. Его девушка работает в почтовом отделении, и в субботу он повезет ее бороться с «оранжевой угрозой», потому что «так надо». Потому что начальство настаивает, а с работой сейчас нелегко. Эта история типична. И недовольство, конечно, присутствует. Но люди недовольны вовсе не тем, что задето их свободолюбие. Им не нравится то, что при помощи лишних, бессмысленных и сверхурочных телодвижений приходится защищать то, что действительно ценно: работу, оклад, привычный уклад, который уже можно считать завоеванием. Однако телодвижения, в общем, несложные. И люди их совершают.
Россия свободы (включая свободу политическую) и Россия уклада, т.е. завоеванной стабильности, могут существовать параллельно, одновременно. Сосуществовать мирно, сохранять эластичную границу, фиксировать регулярный переезд людей из одной страны в другую.
Декабрьские протесты начинались под лозунгами, вовсе не ставившими власть перед необходимостью выбирать между двумя Россиями. Речь шла об элементарной порядочности. О том, что спокойствие одной России совершенно не обязательно поддерживать, ущемляя достоинство другой.
Россия уклада – страна густонаселенная. Заслуга это действующей власти или нет – тут можно спорить. Определенная заслуга, конечно, имеется. И в атмосфере пробуждения креативного класса власти, в принципе, совсем не обязательно было бы менять свои политические практики. Конечно, подсчитывать голоса придется честно. Но в остальном – понятно, что большинство проголосует за «настоящего мужика», который говорит не по бумажке, гремит с международных трибун, понятно шутит и при котором люди стали ездить в Турцию и Египет. И будет вам счастье, будет вам стабильность.
Но власть из богатого арсенала методов (он уж точно богаче, чем у несистемной оппозиции) выбирает худший, самый разрушительный. Нижнетагильские рабочие. Митинг в поддержку рабочего класса. «Жирные коты», которые сидят на шее у народа.
Власть умышленно и последовательно сталкивает две России. Тех, кого она привыкла считать «народом», и тех, кого принято считать интеллигенцией, мыслящим классом, людьми с запросами, выходящими за рамки уклада.
Власть в России (пусть это была и другая власть) уже поступала подобным образом в недавнем прошлом. Одна часть общества, более многочисленная, более агрессивная и менее образованная, выдавливала из страны другую. Кто-то уезжал. Кто-то погибал. Кто-то переставал быть собой. Кто-то замолкал. Кто-то шел на компромисс с совестью. Все это привело к национальной катастрофе, последствия которой все мы ощущаем до сих пор, каждый день, выходя на улицу, включая телевизор, открывая газету. Интеллигент выжил, но интеллигентность перестала быть социальной нормой.
Владимир Путин в последнее время часто критикует своих оппонентов за «популизм», подразумевая под этим заведомо невыполнимые обещания. Между тем, наиболее характерной – и опасной – чертой популизма являются не обещания, а практика науськивания «народа» на «элиту». Эксплуатация абсурдных убеждений, согласно которым физический труд должен стоить больше умственного. Позиционирование «элиты» как праздного класса потребителей, прожигателей жизни, которые завтра отнимут у «народа» все то, что ему дорого, если «народ» не сплотится вокруг лидера.
Популизм light подразумевает сплочение и победу над «другими» на выборах. Популизм strong подразумевает, что власть затыкает «другим» рот. К этому, по сути, и призывает сегодня Станислав Говорухин, некогда выдающийся режиссер.
И сегодня сложно придумать что-то более опасное. Сложно раскачать лодку сильнее.
