Волосы как у Леннона

Мадам Бовари – это всего лишь фикция. Кадр из фильма «Госпожа Бовари». 2000

Фикция

– Вся классическая русская литература – это фикция.

К полке в книжном магазине подошли два молодых человека университетской наружности. Курс первый или второй. Очки и странный блеск в глазах выдают филологов. Я стою рядом у полки. Листаю «Мертвые души» Гоголя. Один из них снимает с полки «Над пропастью во ржи» Сэлинджера.

– А это?

– И это фикция.

Ставит обратно, достает «Черный обелиск» Ремарка.

– И это фикция, – говорит второй.

– А Флобер?

Это они добрались до «Мадам Бовари». Второй, широко распростерши руки, охватывает все ряды классической литературы, современной литературы и заодно поэзии.

– Все это тоже фикция.

Первый задумался. Помолчав, произносит:

– А Кант?

– Нет, Кант не фикция, – отвечает второй.

Видимо, я ошибся. Это не филологи. Это философы.

Кис-кис

Пришли с Костей из филармонии, сидим, пьем зеленый чай. Я мог бы написать, что мы пили пиво, но пусть будет зеленый чай. Цейлонский, редкого сорта, его возит в Крым один татарин.

– А ты слышал, как дирижер крикнул первой скрипке: «Луиза, что ты играешь?»

Мы сидели в первом ряду, поэтому все слышали.

– Слышал, – говорю, – она огрызнулась: «Что написано, то и играю».

– Как ты думаешь, она его любовница?

Я представил старенького хромающего дирижера с больными коленками и молодую красавицу первую скрипку.

– Вряд ли, – говорю.

– Наверняка любовница. У него пять детей, а она требует взять ее замуж, а детей сдать в приют.

Я представил пятидесятилетних детей семидесятилетнего дирижера в приюте.

– А он ее соблазнил и сделал первой скрипкой, и обманул, вот она и играет лажу и огрызается.

– А эта, которая либретто читала, помнишь ее, – сказал Костя.

– Помню, – отвечаю.

– Помнишь, как дирижер ей сказал: «Что вы несете?»

Дирижер был очень старенький и, видимо, глуховат, поэтому говорил громко. Как он одернул ведущую, я помнил.

– Ага, – отвечаю иронично, – она тоже любовница дирижера.

– У нее от него ребенок, и она ненавидит первую скрипку. – Костя не уловил иронии.

– Точно, – говорю, – дирижер отправил ребенка ведущей в Италию на учебу, и теперь ведущая страдает и ненавидит дирижера.

– А помнишь, примадонна в первый ряд упала?

– Куда? – переспросил я.

– В первый ряд.

В первом ряду сидели мы с Костей, никто вроде на нас не падал.

– Ты что-то путаешь, – говорю.

– Ну, не упала, конечно, но могла, там всего пятнадцать сантиметров, еще платье по полу волочится, ты же примадонне сказал «кис-кис», когда она от нас в метре пела. «Кис-кис» я примадонне и правда сказал. Она стояла в этот момент на коленях и пела арию Любаши из «Царской невесты» Римского-Корсакова.

– Она хоть хорошо пела? – спросил я Костю и отхлебнул зеленый цейлонский чай.

– Да она охренительно пела, она просто чудо, она гений, – патетически воскликнул Костя.

– Да, за «кис-кис» нас могут больше не пустить в оперу.

– Мне кажется, – сказал Костя, – смысл нашей короткой жизни очевиден, – Костя тоже отхлебнул чай, – внимать искусству, верить в искусство, носить искусство на руках.

– Вот, – говорю, – если бы примадонна упала в первый ряд, мы бы ее несли на руках как искусство. Может, абонемент взять?

– А у меня есть, – похвастался Костя.

Цейлонский чай закончился. Мы сидели после оперы во дворе моего дома и наблюдали закат. Закат был бледно-розовый, но величественный, и от этого нам хотелось еще больше музыки.

Леннон

Подростки сидят на скамейке. Вдруг у одного из мобильного звучат «Битлз».

– О, Джон Леннон. Знаешь Джона Леннона?

– Не-а, – говорит один.

– А ты?

– Кто это? – спрашивает другой.

– У меня дедушка под него косил.

– Как это?

– У дедушки были длинные волосы до пояса на пробор. Как у Леннона.

Подростки все бритые, юг же.

– Ого, до пояса, – говорит один.

– Когда дедушку два года назад хоронили, он так и лежал в гробу, как Леннон.

– А Леннон когда умер?

– Давно, в году 2000-м. 

Симферополь