Долби-сурраунд драма

Владимир Панков, основатель и энтузиаст жанра саунд-драмы на российской (а возможно, что и на мировой) сцене, приступил к реализации нового, четырехступенчатого проекта под названием «Времена года»: четыре гоголевские повести из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», по идее, будут играться «в один присест». Премьеру первой части под названием «Гоголь. Вечера» Панков поставил и сыграл в Центре имени Вс.Мейерхольда.

Саунд-драма включает в себя все, все жанры, кроме скучного. Можно было бы сказать – все жанры, кроме тихого, но это стало бы неправдой: невероятный, кажется, что уже на пределе человеческих возможностей, шум, музыкальный грохот сочетается с секундами абсолютной тишины, из которой рождается новое мелодическое звучание. Мелодия речи – такая же часть спектакля, его партитуры, как и «шепелявое» шарканье ног, и бульканье мутной жидкости, разливаемой из просторной бутыли. Надо понимать, горилка. Классика (пространные фрагменты из оперы Николая Римского-Корсакова «Майская ночь», выпеваемые с усердием певцом классической выучки Петром Маркиным) и фольклор, к которому Панков всегда был неравнодушен (можно вспомнить первый его опыт в «своем» жанре – «Красной ниткой», как раз и посвященный такой экспедиции – «за фольклором»), – все в сборе, соседстве и созвучии друг с другом.

Гоголь, вдруг понимаешь, сидя в зале на премьере «Вечеров», – самый подходящий для этой самой саунд-драмы автор: у него и мистическая тишина, и пугливое вслушивание в звуки ночи, и разгул дневной, полнокровной жизни, так что даже странно, что Панков так не сразу столкнулся с ним – в смысле с Гоголем – нос к носу. Гоголь, кажется, поддался, пошел на встречу и даже обнаружил взаимопонимание.

Первая часть – «Майская ночь». Пустой дощатый квадрат сцены, стол в углу и мешки, которые и стул, и стол, и – утопленники... Панков эту музыку гоголевского слова чувствует, вернее, настраивается на нее и публику настраивает, выставляя на сцену чтеца, который потом играет в спектакле на колесной лире: пока зрители занимают свои места, он уже тихо, но различимо читает, и – как сквозь замусоренный чужими звуками эфир – вдруг выуживаешь, вылавливаешь, будто просеиваешь или отфильтровываешь нужные слова. Когда свет гаснет, режиссер начинает «погружение» в Гоголя с, если можно так сказать, обретения словаря: «Хутор» – слово, вылетевшее из уст одного актера, мгновенно получает толкование: «Маленькая деревня». «Юшка» – «Жижа». И т.д.

Между бесчувствием разгула и чувствительностью посмертного существования – такова амплитуда, в эмоции, в звуке – то же: от уже упомянутой тишины до обрушающегося со всех сторон (долби-сурраунд!) шума, грохота, с истошным долгим криком: «Ведьмааааааааааа!!!» Специфическая гоголевская эротика – с поцелуями, будто пробуя друг друга на вкус, – уж не ведьма ли соблазняет... Нет границ у Гоголя между миром мертвых и миром живых, потому что тот и другой – неуемные, не признающие границ. Кстати, с эротикой получается не всегда гладко – не с эротикой даже, с раздеваниями: вся условность существования нарушается, когда через всю спину тянется проводок, кое-где прилепленный пластырем.

Новый спектакль длится без малого два часа. В общем, недолго, хотя временами посещает вдруг мысль, что происходящее вот-вот превратится в своего рода театральную графоманию, поскольку «примеры» разных звуковых сочетаний и звуковых «перемен», наверное, можно приводить бесконечно. Интересно становится в тот момент, когда к картинам, выразительным и запоминающимся, добавляются какие-то новые смыслы, когда к музыке Гоголя добавляется какая-то новая, ДРУГАЯ музыка. Таких минут и сцен в спектакле немного, больше – к концу спектакля. Отсечение лишнего, когда «на выходе» ожидает встреча с шедевром, хочется надеяться, ждет в будущем. После премьеры самых первых «Вечеров» остается ощущение незавершенности работы, ее не угомонившегося процесса.