Григорий Заславский Пермский академический Театр-Театр «перенастроил» было совсем от него отпочковавшуюся Сцену-Молот. Вместо почти что автономного театрального предприятия, ставшего под руководством Эдуарда Боякова почти что филиалом московской «Практики», - своя домашняя театральная лаборатория. В минувшем сезоне вышли первые две такие лабораторные работы – «Фронтовичка» Дмитрия Туркова и «У нас всё хорошо» Семена Серзина. В репертуаре осталась «Фронтовичка», летом ее уже возили и показывали в Екатеринбурге, на традицинном фестивале Николая Коляды и его учеников – на «Коляда-plays».
Пьесу Анны Батуриной «Фронтовичка» уже ставили, и не раз, среди других многих пьес екатеринбургской школы, вообще среди новой нашей драматургии она – другая, в ней длинная история одной жизни, в окружении других историй и судеб, узнаваемых сразу, мгновенно, несмотря на то, что быт далеких послевоенных лет все плотнее застилает туман времени. Как в снегу – в одном стихотворении Евтушенко: «… уже и сам он, как деревья, белый, да, как деревья, совершенно белый, ещё немного – и настолько белый, что среди них его не разглядишь». Впрочем, в связи с пьесой Батуриной и спектаклем, который в пермском театре, на Сцене-Молот (или может быть теперь уже надо говорить – что на бывшей Сцене-Молот?) поставил Дмитрий Турков, в голову приходит совсем другое стихотворение, может быть, самое короткое стихотворение о войне, в котором меж тем вся война уместилась, и страх в нём есть такой, что сколько раз читал – столько раз пробегал по спине озноб и становилось не по себе. Это – Юлия Друнина, а она знала, о чём пишет: «Я столько раз видала рукопашный, раз – наяву, и – тысячу во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Всё. И – всё сказано в этих четырёх строчках.
Кстати, спектакль Туркова – тоже недолгий. Может быть, час десять. С художником Евгением Лемешонком они – такое впечатление – обшарили театр вдоль и поперёк и остановились в итоге в декорационном цехе, огромном узком коридоре, где краны, цепи, туда-сюда бродят слуги просцениума в масках сварщиков и рабочих робах, лязг железа – как голос и музыка войны, - звук коробящий, задевающий, неуютный. Железные козлы и железные панцирные сетки – вот и всё, из чего складывается «обманчивый уют» послевоенных сцен, в центре которых – история сержанта Марии Небылицы (ее играет Наталья Макарова).
Тяжёлый случай. «Представьте себе – наступили победные дни», - весело пел Окуджава. Так и здесь: наступили, всё так, Небылица возвращается с фронта, оставив там довоевывать своего боевого товарища, фронтового мужа, едет к нему домой, к его матери, без пяти минут – к своей родственнице. И – нетрудно предположить – попадает на новый фронт. Можно было из всей этой истории сделать такую слёзодавилку, но режиссёр ничего такого не делает, - напротив… Он, с одной стороны, доверяется фамилии-имени героини, намекающих на притчеобразность и притчевые истоки, но при этом счастливо не теряет человеческого измерения истории. Все – люди, почти каждый, даже и те, кто выходит на несколько минут, чтобы раз или два стукнуть в дверь и уйти восвояси, - все живые, понятные.
А начинается спектакль с игры в войну, даже в войнушку, где есть понарошку наши и понарошку немцы, - что-то такое из старого площадного театра, или даже понятнее – из детских игр, скорее, детства его родителей, если говорить о режиссере, чем из его собственного детства, когда те фронтовые раны уже излечились, и враги не обязательно были немцами. Играет губная гармошка, подыгрывая ее – фронтовички – возвращению в мирную жизнь.
Не девочка – женщина-мальчик. Короткая стрижка, шинель, все – скрывает женскую природу, обезличивает ее, хотя в армии – все на одно лицо. Глядя на Небылицу, какой ее играет Макарова, тут же вспомнил я историю из нашего «семейного альбома»: моя тетка пошла добровольцем на фронт, это было осенью 41-го, и очень скоро была сильно контужена. Она вернулась в Москву, вернулась в Северный порт, где работала перед войной, и так и ходила с корабля на корабль в шинели и в синем беретике – единственной красивой женской вещи в ее гардеробе. И однажды беретик снесло ветром за борт, она кинулась за ним, попала в воду, это было зимой или ранней весной, шинель распласталась по воде, помогая держаться, но намокала и было ясно, еще немного и она пойдет на дно. Ей помогли выбраться, спасли. Такая вот история о женщине, которая не хотела расставаться с красивой вещицей. Чуть не погибла.
Крутится какая-то черно-белая пленка. Не фильм, не хроника, - лишь обозначение, знак документальной правды, знак черно-белого времени. Как и патефонная музыка, которая тоже – звучит.
Форма на Небылице – серая, безадресная, как и на всех остальных, кто выходит на сцену. Выцветшая за годы войны, потерявшая черты принадлежности – к той или другой армии. Вдруг понимаешь, что выбор этого цеха смахивает на то, как там, на фронте, приходилось спать и жить – где придется, где остановились – там и рыли окопы, землянки, окапывались и – воевали. Отвоевывая каждый раз пространство для жизни, в самом что ни на есть прямом, животрепещущем смысле. Кстати, речь героев – в начале особенно – изобилует разного рода высокопарностями, несколько даже напоминая новояз, строй фраз Андрея Платонова, в 30-ые годы сочинявшего язык новой эпохи. «Небесная пуповина»… Что за пуповина? – Такая вот на виду у смерти безвкусица, простительная, так люди, «плюсуя», перебирая через край как бы добирают недостающую, вернее – начисто отсутствующую полноту жизни. Этот лязг, железа об железо – как обжить? Как здесь говорить о жизни, плакать о ней, о чем горевать, если нет и не может быть уюта? Режиссеру удается из этого вот лязга, железо об железо, высечь, точно искру, тоску о… о том, чего не было и, как скоро становится понятно, никогда и не будет в жизни Марии. Останутся окурки под окном, вот, собственно, и все следы ее мирной жизни в этом случайно попавшемся ей «под руку» городке.
В спектакле режиссеру удалось собрать много очень точных и важных деталей прошедшего времени, деталей, впрочем, даже не времени – человеческих подробностей, даже трепета, вызывающих мгновенное доверие ко всему прочему. Вот мать солдата, признавшая уже и пустившая в дом Небылицу, уже почти родную ей, хотя от знакомства прошло с полчаса, а то и меньше, видит в ее руках письмо от сына – и не берет его в руки, читает, наклоняясь к ее рукам, боясь прикосновением что-то спугнуть – жизнь спугнуть.
Или вот еще – что такое эротика в театре? Только что мальчик-девочка, Небылица идет мыться. Уходит за занавеску. Не видно ничего, кроме тени. Руки только и медленность движений, в которых угадывается антропоморфность спрятавшегося там существа. И эти движения вдруг – волнуют. После уже – начинаются разговоры, расспросы:
- Убивали?
- Что делать… убивала…
Помните – четыре строчки Друниной? – то же и здесь. К чему больше слов, если все и так – и понятно, и страшно. Исчерпывающие ответы на прямые вопросы.
«Фронтовичка» на пермской сцене, в декорационном зале, среди железных козел и панцирных сеток и переваливающих с ноги на ногу «сварщиков», - по жанру, тем не менее, так и хочется признать спектаклем-балетом, танцев в нем много, что понятно и объясняется профессией, местом работы Небылицы, которое она выбивает себе в мирной домкультуровской жизни. Она учит танцам детей, директор Дома культуры Марк Анатольевич пытается ее как-то использовать, приспособить, «танцевать» (в смысле: кто платит, тот и танцует девушку), но Мария отказывает ему. Счастья этот отказ ей не приносит, но жизнь ее складывается так, что счастья - –е приносит почти ничего, вернее, счастье случается, но – совсем уж случайно, а несчастья, как и война, становятся обыденностью, чем-то раз навсегда заведенным и неизменным. Частое припоминание каких-то стихов в связи с этим спектаклем оправдано тем еще, что в нем очевидны – и светом, и переменами декораций, и даже проездом крана – подчеркнуты рифмы, и ритм – танцевальный, все время звучит. Медленный, печальный танец. Хореография – в выстроенности движений, всех до единого, всех перемещений и передвижений в пространстве.
Когда она встает в форточки с папиросой во рту, вдруг замечаешь произошедшую перемену: когда шла с фронта, тоже ведь мяла папиросу, жевала во рту. Тогда курила по-мужски, а тут она – женщина, волевая, измученная, исстрадавшаяся, но не сдавшаяся, профилем, осанкой напоминает в этой сцене ленинградку Ольгу Берггольц. Перемена случилась незаметна, однако же вот она – случилась, произошла. Танец с сигаретами, с дымом, одухотворяющим воздух вокруг танцующих, - в нем и ирония, и трагедия.
Он – ее суженый, возвращается с фронта, но не к ней, - фронтовые связи быстро завязываются, и к развязке все готовы всегда, потому что – война. А тут – вроде и мир уже, а является он домой с другою, новой и уже беременной женой. Торжество ее женственности, когда он, ее Матвей, на несколько часов возвращается к ней. И коротко просит: «Покорми меня». «Не сварено!» - минутная ее победа, такая наивная, простодушная, смешная. Она погибает и, как в финале булгаковской «Кабалы святош», хочется повторить, что виной тому, вероятно, не война, и не Сталин, не Гитлер, которых тут не поминают зазря. К чему? Если виновата судьба?
