Хрустальная туфелька из Древнего Египта

Екатерина Половцева во время репетиции спектакля «Осенняя соната». Фото с официального сайта театра «Современник»

Екатерина ПОЛОВЦЕВА из тех, о ком можно сказать: как режиссер она родилась в «Современнике». Здесь она поставила на Другой сцене «Хорошенькую» и «Постороннего», а на основной сцене театра – «Осеннюю сонату». В «Современнике» с нею параллельно трудится и ставит спектакли ее муж Егор Перегудов, вместе они начинали с экспериментального проекта «Опыты». Но о личной жизни она говорить отказывается, поэтому разговор с Половцевой корреспондент «НГ» Григорий ЗАСЛАВСКИЙ и начал, и закончил вопросами о «Золушке» Евгения Шварца, премьера спектакля – совсем скоро.

– Екатерина, банальный вопрос: эта история про вас?

– Нет, я вообще про это не думала.

– Никогда? Даже я иногда думаю, Золушка – это про меня или нет.

– Мне кажется, такие мысли отвлекают. Начнешь об этом думать – и тут же начнешь сочувствовать... А мне кажется, «Золушка» – это не грустная история. Это такая история про испытание счастьем, как человек, проходя это испытание, ломается. Где-то отворачивается от счастья, где-то бежит от него, где-то не находит в себе силы, чтобы победить свои комплексы. Про то, как не хватает сил нести ответственность за это счастье, потому что когда ты счастлив, на тебя сразу направлены тысячи каких-то разных энергий вроде зависти, злости, ненависти. Мне это интересней, чем история несчастной бедной девочки, которой плохо и на которую вдруг подарок с неба упал. А то, когда я поставила «Осеннюю сонату», меня все время спрашивали: ну, это же про вас с мамой? В какой-то степени, наверное, но я так не думала: вот это – моя история, поставлю-ка я про себя... Мне гораздо интереснее покопаться, что там автор заложил, войти в этих людей, в их психологию, чем ставить что-то про себя. Зачем сужать?

– Вы взяли пьесу Евгения Шварца, но одновременно искали, читали другие «канонические» тексты про «Золушку»?

 – Конечно, мы перекопали все, докопались до одного француза, еще до братьев Гримм, а еще в каких-то переписках обнаружилась легенда, существовавшая в Древнем Египте, – о девочке, которая обронила сандалию, что ли, – в общем, то, что они там носили в Египте, ворон принес ее фараону, и он по этой сандалии нашел девушку, которая сидела у Нила… Мне кажется, это – первоисточник. Есть вариант, в котором у Золушки явные садистские наклонности. У нее есть помощники – птички, и когда она уже идет с принцем во дворец, а рядом идут мама и дочки, которым она отрубает пятки, а птички выкалывают им глаза. А мачеху в итоге чуть ли не на кол сажают. То есть она в этой истории такая мстительная. Есть вариант корейской Золушки, даже фильм есть, где на жуткой обложке – корейская окровавленная Золушка. У Шварца интересно то, чего, мне кажется, ни у кого другого нет: элемент внутреннего сомнения. Все другие Золушки целенаправленно идут к счастью, с чувством, что так и надо, что все это заслуженно. А у Шварца есть такой момент – уже когда все радуются, у Золушки появляются внутренние сомнения: а может, остаться, а может, не показать ему, кто я есть на самом деле? Нет, нет, я и думать об этом не буду, это очень страшно, и она убегает от Принца. Это можно назвать темой ответственности за счастье. В пьесе она такая чуть-чуть наивная, а мне хочется более осмысленно делать. На самом деле у Шварца много чего есть. Например, момент, когда все отправляются в волшебную страну. Волшебник переносит каждого туда, где ему хорошо и приятно, и когда они возвращаются, каждый рассказывает, где он был. Король пил вино в подвале, мачеха ходила по магазинам, Анна – в парикмахерскую... И только у Золушки с Принцем была реальная волшебная страна. Это такая тема сталкера. Ты не можешь быть больше, чем твои желания. 

– Взяв шварцевскую сказку, вы оказались в контексте близких вам вопросов его современников, французских экзистенциалистов...

– Да. Конечно, можно мимо пройти, не заметить, а с другой стороны, понятно, что мы не будем перегружать детей разными глубокомысленными контекстами. Но мне кажется, Шварц многое и вправду заложил. Когда он, например, говорит про старых друзей на балу, что у них уже все сказки сыграны и их нечем удивить. Эта классная тема – такой пресыщенности у людей, когда у них резервов удивления и резервов восхищения, восторга от жизни и трепетности уже нет. Ты как бы сам блокируешь возможность удивиться вообще. 

– Мачеха, ее дочери – режиссер их должен полюбить или не должен?

– Мне кто-то симпатичен, но это не значит, что я его люблю. Важно внутренне оправдать, понять мотив. Ведь мы имеем дело со сказкой, где есть всегда какая-то заданность: вот она злыдня, и злыдню надо играть. Мне кажется, что в любой заданности необходимо разобраться. Ведь герой прошел какой-то путь, прежде чем оказался в этом конкретном месте, в глуши, в этом домике, где один лесничий, который, в общем, сделан совсем из другого теста. Он ходит в лес, разжигает там костер, поет Окуджаву, выпьет водочки. Она красавица, но будет ли она в халате или в платье – ему она все равно будет нравиться. Из-за этих противоречий возникает энергия недопонимания, ему нужно одно, а ей совсем другое. Они любят друг друга, но при этом – совсем из разных миров. От этого у нее возникает ревность к Золушке, которая с папой на одном языке говорит. Они могут молчать сутками, но при этом им хорошо. Тут и ревность к Золушке, и неудовлетворенность тем, как они живут, ощущение, что что-то не так...

– «Осенняя соната», «Посторонний», «Золушка»: можно подумать, что вы – режиссер, которого волнуют отношения детей и родителей. 

– Это обманчивое впечатление.

– Насколько для вас важны истории, связанные со Станиславским, – биография персонажа, например? Кто родители Золушки, вы думали об этом?

– Думали. Папа лесничий, а мама... У нее почему-то крестная – фея. Вот у моего ребенка крестная – моя подруга, а у Золушкиной мамы близкая подруга была фея. Фея не дружит с мачехой, фея не дружит с королем. Фея ни с кем не дружит из них, никому не показывается, кроме Золушки. Притом что у Золушки тоже есть какие-то волшебные навыки – она разговаривает с животными, со сковородками, ей они помогают. У нее есть момент общения с тонким миром. Мы думали, что, может быть, фея и есть ее умершая мама, которая приходит из другого мира и представляется крестницей – некий ангел-хранитель, который помогает. Поэтому Золушка такая необычная. 

– Есть ли в «Современнике» что-то вроде приемки-сдачи спектакля?

– На всех этапах.

– Как подробно вы рассказываете Галине Борисовне Волчек о спектакле и в какой момент ей интересно внедряться в этот процесс, вникать в мелочи?

– Внедряться – это вообще не про нее, так, во всяком случае, это происходит в моих с нею отношениях, про других ничего не могу сказать. А что касается интереса – на 100%, и кому, как не ей, я могу рассказать о своем спектакле, начиная с самого замысла?! Иногда бывает, что все – против, а она цепляется и говорит – давай. Она всегда приходит на первую репетицию. Обязательно говорит какие-то слова, приходит в процессе, когда показываем первый акт, сырой прогон на сцене. Было бы странно, если бы ей все нравилось. Она говорит какие-то замечания, но только в форме ее предпочтений – это не приказ. Это всегда очень деликатно. Вообще, честно говоря, я хотела бы сказать, что меня жутко раздражает, обижает, злит, взбешивает отношение, которое сегодня можно услышать по адресу мэтров, которых, не скажу, кто это сказал, нужно скорее вычистить с нашей дороги, чтобы идти вперед. Что касается Галины Борисовны, она человек совершенно необыкновенной любви к театру, редкого чувства настоящего. Она из тех людей, которые при всем своем возрасте и опыте способна воспринимать современный язык. С ней можно поговорить, как со своим ровесником, и она поймет, почувствует. Она очень восприимчива и отзывчива к современному языку, звучанию, смыслам.