Дарья Курдюкова
Робер Дуано. Поцелуй на площади Отель-де-Виль. 1950.
Фото предоставлено пресс-службой МАММ
Выставка французского классика, хотя сюда и не попали кадры fashion-съемок, которые Дуано делал, сотрудничая с Vogue, все же как нельзя лучше попадает в генеральную фотобиеннальную тему «Между реальным и воображаемым». «Красота повседневности» воспроизводит на сетчатке памяти простые моменты, «молекулы» жизни, которые ведь и составляют самую главную ее часть. Самую устойчивую в любые кризисы. Впрочем, Дуано просто любил людей. Это его качество и есть качество его работ.
Самым известным «Поцелуем», предварявшим в 1889-м XX век и по замыслу скульптора композицию «Врата ада», был роденовский. Самым известным живописным – манерный климтовский. Самым известным политическим, отпечатавшимся в изобразительном искусстве, – поцелуй Брежнева и Хонеккера (он же «Братский поцелуй» или «Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви»), стараниями Дмитрия Врубеля появившийся на Берлинской стене.
Самым известным фото-«Поцелуем» стал снимок Робера Дуано 1950 года, сделанный на площади Отель-де-Виль. От избитой пошлости его спасает простота. Идут какой-то юноша с какою-то девушкой, идет улица. Жизнь идет. Не прерывая хода времени, не останавливая шаг, он ее целует. Всё. Черно-белая карточка с отчасти размытыми очертаниями (вот ритм города – пространства, помноженного на время), просто одетыми людьми и не выдыхающимися с годами эмоциями. Дуано, про которого рассказывают, что от застенчивости он поначалу не мог фотографировать людей, оставил удивляющие непосредственностью – будто и нет поблизости человека с фотоаппаратом – репортажи повседневности. Романтический флер «Поцелуя», однако, поблек, когда со временем история обросла подробностями, то есть он вовсе не сразу стал символом, хитом и т.д., а когда спустя десятилетия стал, довел Дуано до суда, где фотограф сознался, что вся эта раскрепощенность (там ведь у барышни чего стоит один жест с будто бы не ожидавшей такого поворота событий замедленностью начавшей было подниматься руки) – постановка. Впрочем, с поправкой на то, что сценку он действительно увидел случайно, но из моральных принципов не решился заснять без разрешения, ну и повторил с согласия действующих лиц.
Два маленьких сорванца, один из которых деловито рассматривает газету, сидят возле парковой ограды с привязанными к ней непоседливыми щенками. Прохожая в сверкающей мантии удаляется вдаль под аккомпанемент оцепеневшего взгляда немолодого господина в шляпе. Мадам указывает мужу на какую-то картину в витрине, пока тот косит взглядом на холст с фигуристой обнаженной девушкой. Школьнику с взъерошенной челкой не терпится ускорить время, и он с надеждой таращится на большие настенные часы. Бродяги на улице и девушка из высшего общества, отправляющая во время вальса поцелуй куда-то за кадр. Полицейский беседует с дамой, та глядит на набережную с целующейся парочкой, а еще – снова куда-то за кадр – смотрит с соседней лавки внучка, с которой женщина пришла погулять. Можно поспекулировать, рассуждая, насколько Дуано-фотографу пригодилась в этом как будто нечаянном умении режиссировать мизансцены, работать с силуэтом в кадре и видеть сюжет, первая специальность гравера или работа оператором у Андре Виньо. Даже на «Трубы на острове Сеген» Дуано смотрит, будто на колонны древнеегипетского храма-исполина. Кадры сделанной им черно-белой хроники повседневной жизни не только динамично выстроены, причем задействовано, почти драматургически друг с другом увязано все, от общей композиции до направления взглядов – в них есть перспектива развития истории.
В цвете он тоже пробовал работать, но не зря фотографии калифорнийского Палм-Спрингса помещены тут особняком: в этих снимках с домами–зеркалами–пуделями-на-коврах, с женщинами в шляпах-«клумбах» видится уже не ироничное приятие, как во французских, а отстраненный сарказм. Может, отчасти это и можно объяснить тем, что монохромность всегда скрадывает лишние детали, облагораживает изображение. Но все-таки главная для Дуано, говорившего, что «нет ничего более субъективного, чем объектив», причина, кажется, просто в ином отношении.
Впрочем, сколько бы ни мотался Дуано с камерой, ловя на живца «решающий момент» (с Картье-Брессоном он был знаком, и тот даже пытался зазвать его в Magnum) простых будней, теперешняя подборка снимков проговаривается и о другом. Вот Шарль де Голль идет по освобожденному Парижу, а вот сидит измотанный боец Сопротивления. Дуано и сам воевал и примкнул к движению Сопротивления, сделал про его бойцов репортаж, но главное, тогда пригодилось ремесло гравера, и фотограф помогал делать фальшивые документы, пытаясь спасти людей от фашистов.
Париж Эжена Атже, Марка Рибу, Брассая – и Дуано. Со своим «визуальным» почерком, такими беглыми комментариями на полях большой Истории. С легкой простотой, когда даже выглядывающий из сарая в пустынном пейзаже зад белой лошади – маленький сюжет. С какою-то успокоительностью такой простоты, потому что все самые главные моменты ведь на самом деле просты и одинаковы для всех людей во все времена. Как у Коржавина: «В наши подлые времена/ Человеку совесть нужна,/ Мысли те, что в делах ни к чему,/ Друг, чтоб их доверять ему./ Чтоб в неделю хоть час один/ Быть свободным и молодым./ Солнце, воздух, вода, еда –/ Все, что нужно всем и всегда».
