Григорий Заславский
По-гоголевски мистическая атмосфера.
Фото с официального сайта театра
Василий Сигарев – драматург и один из лидеров нашей «новой драмы», известный кинорежиссер – дебютировал в Театре Олега Табакова. До сих пор было известно только о его работе в Екатеринбургском театре кукол, где он также ставил собственное сочинение. Для Табакова он написал пьесу по мотивам повести Гоголя «Вий» и сам ее поставил. Роль Панночки в его спектакле играет Яна Троянова, не только супруга, но еще и главная актриса Сигарева, исполнившая главные роли в трех его фильмах.
Инсценировки – черный хлеб драматурга. Табаков, например, не скрывает, что одно время его кормила написанная им детская сказка про Белоснежку и семь гномов – и до сих пор еще подкармливает. Сигарев же, слава которого связана со страшными, беспросветными, можно даже сказать – изматывающими душу сюжетами «Пластилина», «Волчка», фильмов «Жить» и совсем свежей «Страны ОЗ», в классике очень часто выбирает сюжеты куда более затейливые, можно даже сказать – эстетские, даже когда в финале маячит трагическая развязка. «Парфюмер», «Метель», «Анна Каренина», теперь вот – «Вий».
«Вий» Сигарева – это другой «Вий», не то чтобы не гоголевский, но – не только гоголевский, Сигарев, с одной стороны, нагоняет страху, и действительно у него получился местами даже очень страшный спектакль, хотя никакие гробы над сценой или залом не летают и не пугают, как говорят дети, своим страшным пугом. С другой стороны, он точно бежит всякой «ненужной», «лишней» мистики, опуская историю на землю, в том числе и в буквальном смысле. Читавшие Гоголя помнят, что у него старая ведьма взбиралась Хоме Бруту на плечи и таскала его над лугами и полями, а в пьесе Сигарева случается совсем другая, «обычная» история. Оказавшиеся на воле бурсаки бросаются в степи на девушку и, изголодавшиеся, насилуют и избивают ее до полусмерти. У Гоголя же на такую возможность лишь едва-едва намекают слова: «Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело». Сигарев этому странному новому чувству находит понятное, то есть естественное и простое, объяснение.
Собственно, этот сильный и страшный порыв страсти происходит где-то за сценой, а мы знакомимся с Брутом (Андрей Фомин) чуть позже, когда он приходит в то селение, где в церкви придется ему читать молитвы по умершей сотниковой дочери. Ведьма? Но – следуя логике здешней истории – ведьмой стала она не без участия Хомы Брута. Зло рождает зло.
В холодном пространстве, со всех сторон сверкающем от пола и до потолка металлом (художник – Николай Симонов), нет места ни жалости, ни состраданию. Ни прощению. Раскаялся – бейся головой о металлическую стену. Смерть Брута предопределена, хоть Панночка (Яна Троянова) мучит его не страшно, он боится – здесь так получается – больше всего сам себя, так быстро наступившей расплаты за преступление. Ведь и Вия здесь никакого нет: к самым глазам Хомы – надраенный до зеркального блеска металлический лист. Хома видит в нем себя и, ужаснувшись, гибнет. Этот «Вий» чем-то напоминает портрет Дориана Грея, ставший страшным зеркалом для героя (вообще в этой истории село – мир зазеркалья, в котором Сотник – странный андрогин в исполнении Розы Хайруллиной).
Как, кажется, все сигаревские истории, эта тоже сильно смахивает на античную трагедию, со всеми полагающимися ее составляющими. С преступлением и наказанием.
Поскольку герои спектакля бесконечно поедают вареные яйца и бьют друг о друга – сырые, а на верхней галерее в клетках – тесно от забитых кур, смерть Хомы Брута обозначена белыми перьями, которые осыпают его, так сказать, с ног до головы.
– Отпустите меня, братцы! – молит Хома своих новых приятелей Явтуха, Дороша, Спирида, заранее предчувствуя недоброе. Никакого шинкарного веселья, никакого пьяного разгула – смерть и ужас маячат у него перед глазами с первых минут, надежд почти никаких. И даже украинская песня и обычно очень мирный славянский танец здесь приобретают черты воинственной чечетки.
– Сознайся, Хома! – уговаривает его явившийся с того света утопший друг богослов Халява (Евгений Константинов), каждый шаг которого сопровождает хлюпающая в ботах вода. Но ясно даже неученому – поздно сознаваться, когда смерть пришла. И бежать – некуда, да и не дадут ему убежать.
Размеры сцены и зала в подвале у Табакова таковы, что количество сырых яиц, которые Хома разбивает о собственную голову, и сырых яиц, которые добрые казаки опрокидывают ему на спину, после чего герой еще минут 15 елозит в этой запачканной рубахе по столу, представляется несколько избыточным. Но сказать вслед за Толстым, что Сигарев пугает, а мне не страшно, я не возьмусь. Было страшно, особенно в первую ночь. Чтобы такое случалось в театре, честно говоря, не помню. Может, и не было.
