Татьяна Бек - Бора, для начала я хочу наметить для нашего читателя основные вехи вашего пути: родился, учился, стал писать, очутился в итоге в таком-то творческом состоянии┘
- Я родился в Загребе в 1932 году (я уже старый). В 37-м мы переехали в Белград. Там я учился в школе. Там в университете изучал философию┘
- А родители ваши были кто?
- Отец был купец из совсем крестьянской семьи, а мать была из семьи очень богатой. На протяжении нескольких поколений у нее все были попы. Потомственные священники. Мать захотела пойти за "этого красивого мужчину". Хоть и скромный человек┘ Работал по продаже скобяных изделий.
Потом пришла война. Становилось все хуже и хуже. Родители моей матери ушли в изгнанство из Хорватии, из Загреба - в Белград. И стали они очень бедные. Приехал социализм. Потом - сорок лет социализма.
- Вернемся к вам лично. Когда же вы начали писать?
- Писать - в три с половиной года. В четыре? То есть я научился писать буквы: это тоже - произведения. А сочинять начал в шесть лет.
Поэзией стал заниматься в двенадцать. Это были детские стихи: я работал в одном журнале для детей, был там юным сотрудником. А редактором был известный детский писатель - Бранко Чопич. Его в России много переводили в 40-е годы. Когда мне было семнадцать, вышло мое первое стихотворение в толстом журнале. То был период моего личного футуризма.
- Почему именно футуризм стал вашей литературной купелью?
- Я читал Маяковского и переводил его с маленьким знанием русского языка. Мой перевод "Облака в штанах" вышел в свет, когда мне было двадцать. Это была моя первая книжка.
- И как же название звучит по-сербски?
- "Облак у панталонама".
- Потрясающе - в панталонах! Маяковского наверняка переводить очень трудно. Уникальная техника. Вы его переводили в рифму - или это квалифицированный прозаический подстрочник, как нынче это часто в переводе поэзии случается?
- Нет. Исключительно в рифму. Все как в оригинале. Каламбурные и составные рифмы, ритмическая лесенка┘ Тогда я написал и собственную одну поэму под этим влиянием. Несколько стихотворений. Но главное, что я тогда уже писал прозу. И первая самостоятельная книжка, которая у меня вышла, - это был роман. Я его написал года в двадцать три. До двадцати шести я написал три романа. Первый назывался "Куча лопова" - "Дом воров". Второй - "Ангел пришел за своим": строчка из нашего известного поэта-сюрреалиста Душана Матича. Слыхали? А третий роман назывался "Все смертные".
- В вашей прозе с избытком игры и различных слоев. Постоянные перепады форм┘ Все это свойственно поэтике постмодернизма┘ Вы себя к постмодернистам причисляете?
- Мой личный постмодерн длился около десяти лет. Меня назвал Петер Ханке, известный австрийский писатель и поэт, когда мы с ним затеяли печатную полемику: "Папа постмодернизма". Но у меня есть и три романа, которые, по мнению многих критиков, являются сюрреалистическими. Ну а потом идет период, который я сам для себя называю "периодом европейского романа"┘ Сатира, ироническая проза. А после войны в Югославии я от постмодернизма перешел к личному абсурдизму. Я теперь пишу совсем необычную прозу. О нашей судьбе. Но пишу и эссе, и стихи.
Русским читателям, наверное, была бы интересна моя книга о Мышкине.
- О герое Достоевского?
- Да-да. Я ее написал в конце 80-х. Это 25-30 эссе о людях искусства и философии, каждый из которых имел в себе что-то от идиота. Для меня они - позитивные идиоты. Как Ницше, как Пруст, как Хлебников, как Бруно Шульц, как Вирджиния Вулф┘ Бывают и негативные идиоты (и среди писателей - тоже), но это другой отдельный разговор.
- Почему ваш роман "Дом воров" был, насколько я понимаю, запрещен в Югославии?
- Да. Был... Там была у меня такая фантазия, что прилетают сотни миллионов мух┘ И один партизанский писатель (он известен и в России - Михайло Лалич) прочитал этот роман, который уже начал продаваться в книжном магазине, и возмутился: дескать, эти мои мухи - партизаны! А я-то писал о немцах. А он опять: "Это мы - мухи". Книгу изъяли из витрины и из продажи. Этот запрет длился полгода┘ Такая у нас в 50-е годы минувшего века была цензура.
Или вот еще пример из того же ряда. Двадцать лет спустя состоялась премьера инсценировки романа "Роль моей семьи┘" Было это в Ателье-212 - авангардный театр, где поначалу было 212 стульев, а потом стульев стало больше, но название театра осталось┘ После ста спектаклей начинается дискуссия. Одна женщина-историк (она тогда была идеологическим лидером, но с годами стала искренней демократкой) все время звонила с рекомендациями. И она сказала: "Это представлять на сцене не можно". В смысле - нельзя. Это, дескать, против нашего общества и нашей идеологии. И потом актриса, которая в этом спектакле играла и хотела играть, но была секретарем парторганизации этого театра, сказала наконец: "Да, играть нельзя".
- Почему же она так сказала?
- Потому что - большевик! А теперь, конечно, выдающийся сербский националист.
- Кстати, о большевиках и национал-большевиках. Вы там у себя с Лимоновым не познакомились случайно, когда он на ваших фронтах воевал?
- Нет. Не познакомился и не хотел бы. Все это было ужасно. Я знаю писателя, который переводил Лимонова, когда тот стрелял из пулемета, не целясь, не разбирая, в кого┘ Теперь он, переводчик, в демократической партии Сербии - группа "17 Г".
- Что значит "17 Г"?
- Точно не знаю. Может быть, "17 граждан"┘ Теперь он, этот писатель-переводчик, стал важный, а тогда был с та-а-акой дурацкой бородой. С Арканом и с Лимоновым - есть фотография.
Лимонову как писателю позволили, чтобы он стрелял лично и отдельно. Что было ему как награда (ну как дают приз или статуэтку) - возможность стрелять в людей┘
Все это безумие. И вообще люди в Сербии не видят, кто есть кто.
- Среди персонажей вашей прозы преобладают босяки, чокнутые, маргиналы, юродивые, "люди без определенных занятий"┘ Наш Шукшин назвал таких людей "чудики". Почему вы видите мир преимущественно через них, а не через героев гармоничных и положительных?
- Я очень люблю юродивых. Идиотов. У меня, повторяю, целая книга есть - "Повесть о Мышкине".
Эти люди - соль.
Полностью интервью выйдет в журнале "Вопросы литературы".
