Глеб Шульпяков. Рыба гниет с головы
В самом начале девяностых я устроился сторожем в отдел вневедомственной охраны: подработать к стипендии. Я сторожил правление Союза писателей СССР, что на Поварской (а тогда еще Воровского) улице.
Вы, конечно, знаете этот особняк - в самом конце улицы на самом углу Садового. Вы, конечно, помните, что принадлежал он графу Соллогубу и что гостил тут граф Толстой, и не зря гостил, а вывел дом как особняк Ростовых, за что ему тут же, во дворе, установили сидячий памятник, подаренный правлению кем-то из дружественных ему Союзов.
Не самый плохой, между прочим, монумент.
В особняке было два флигеля, я сторожил в них попеременно - то "Иностранную комиссию", то "Дружбу народов", кажется. Но больше всего мне нравилось куковать в господской части особняка, которая называлось "Центральный пост". Стол мой стоял под лестницей, кушетка - в полуподвале, где пахло кошками, но главное было в том, что ночью дом полностью переходил в мои руки. Заснуть там все равно не было никакой возможности, поскольку ночью особняк скрипел, кряхтел и причмокивал, призраки графьев шатались по его коридорам, а напольные часы ухали из угла, как совы.
У меня были ключи от этого дома - а потому ночами я отмыкал его кабинеты и исследовал их содержимое в надежде отыскать какие-нибудь любопытные книги. "Писатели все-таки", - думал я. Увы! Как же скучно было в этих кабинетах! Какие тоскливые книги стояли на их пыльных полках! Какие косноязычные циркуляры лежали на бескрайних столах его начальства! "Во дают!" - думал я, разглядывая портретную галерею в фойе, откуда на меня смотрели мясники и коновалы с масляными челками.
Эти самые лабазники иногда спускались на землю. Было так, что загулявшие в ресторане ЦДЛ писатели часто возвращались по подземному переходу в правление: прихватить забытый портфель или кепку. В таких случаях мне была обеспечена исповедь о несправедливости жизни в советской литературе или хвастливая лекция о том, "как мы пишем". Речи были сбивчивые, время было позднее, а потому я старался поскорее выпроводить голубчика - и снова остаться наедине с Афродитой.
Это была самая настоящая Афродита, которую ушлый Соллогуб вывез когда-то из Рима. Обнаженная копия с греческого оригинала, две тысячи лет как минимум - вы понимаете, в каком обществе я коротал ночи? Она стояла на лестнице в полутемной нише спиной к стене, дельфин льнул к ее мраморным ногам, а я часами смотрел на нее и не знал, что мне делать: благоговеть или ерничать?
О ту пру мы все взахлеб читали "Улисса", которого "зарядила" на год "Иностранка". Это был гром среди ясного неба и революция # 9, но речь не об этом: в ту самую осень я как раз дошел до эпизода, где эротоман Блум зашел поглазеть на скульптуру в Национальном музее. Помните? "Глаза его, бледного галилеянина, были так и прикованы к ее нижней ложбинке". И вот однажды за полночь я не вытерпел. Я отложил журнал, взял стул и поставил его на лестнице у ног Афродиты. Теряя стыд и отчаянно смущаясь (богиня все-таки), я обхватил ее за ноги и заглянул за спину. И что же? Зрелище, которое "мне открылось", превзошло самые дерзкие мои фантазии - на черных от пыли ягодицах я увидел отчетливый след пятерни.
В общем, сюжет был исчерпан.
Да и другой сюжет тоже катился к финалу. Мой приятель Алик Спиртов о ту пору работал в Театре Маяковского - и я часто ходил к нему в гости выпить портвейну под сценой "Валенсианских безумцев". Однажды он сообщил мне, что в театре появилась вакансия на должность гардеробщика Малого зала.
"А как же мои писатели?" - спрашивал я.
"Будешь работать и там, и там" - уверенно говорил он, и оказался прав: по студенческой справке это было возможно. И я устроился в театр. Тогда я еще не знал, чем кончится этот роман - а просто давал звонки, проверял билеты, выдавал номерки и спекулировал контрамарками, когда "не хватало". Я посмотрел "Розенкранца" полсотни раз - и он стал моим любимым спектаклем. Я сводил в театр десятки девушек - и я надеюсь, что они запомнили это время.
Когда время дежурства у писателей совпадало со спектаклем, я делал так: около шести я разгонял по домам моих управленцев, запирал все двери и бежал к театру. У входа в Малый зал уже толпились люди, я расталкивал их, отпирал двери и запускал публику. Быстренько раздев ее и загнав в зал - я давал три звонка, запирал ворота и бежал обратно в правление. Ответив на телефонные звонки проверяющих дам, я бежал обратно в театр (мимо другого сидячего Толстого, кстати), где начинался антракт и публика нетерпеливо скреблась у выхода.
Так продолжалось полгода, но не могло длиться дольше. И вот однажды после очередного "Розенкранца" мы с актерами спектакля стояли на ночной улице Герцена. Посидеть в те времена было особенно негде, да и денег на заведения у нас не было, а вот несколько бутылок "Охотничьей" - имелось. И я пригласил всех (включая актрис, разумеется) ко мне, в правление.
Нетрудно догадаться, что увидела старушка-сменщица, пришедшая сменить меня на посту в семь утра. Что-то похожее, наверное, испытали второстепенные герои "Вия", когда открыли церковь с Хомой Брутом. Дело еще можно было замять, но пока полусонных и полупьяных актеров выуживали из высоких кабинетов, пока вынимали бутылки из рояля и напольных часов и пока я искал ботинки Офелии, нагрянуло начальство: и моей карьере сторожа в течение пятнадцати минут пришел конец.
А скоро пришел конец и самому правлению, и Союзу писателей, и всему Советскому Союзу. Кажется, они еще что-то делили, эти советские писатели, и делят до сих пор, и, наверное, там есть из-за чего собачиться - не знаю! Знаю только, что однажды в новые времена я по старой памяти зашел на Центральный пост - взглянуть на мою Афродиту, - но к тому времени на руке у нее не хватало трех пальцев, сама скульптура совсем потемнела от пыли, но даже сквозь пыль видно было, что на левой груди какой-то писатель нарисовал ей какую-то гадость.
За спину я заглядывать не стал. И вы знаете - почему.
