Борис Кутенков
Сергей Геворкян. Глазами внутрь.
– М.: Водолей, 2011. – 192 с.
Cергей Геворкян – московский поэт, организатор поэтических вечеров в Каминном зале ЦДРИ и ежегодного поэтического фестиваля «Акупунктура», автор шести сборников стихотворений. Публикуется с конца 1990-х годов. Первая книга, с ныне парадоксально звучащим названием «Ночной дозор», вышла в 2000 году.
Геворкяну – 37. Кажется, что за этими словами должны последовать поздравления и аплодисменты, но говорю в других целях. Просто именно эта дата определяет одну из особенностей его поэтики: лексическую затянутость высказывания. Стихотворение длится, даже когда не ждешь продолжения, – и здесь наблюдается стремление к продлению срока: недаром книга начинается со стихотворения о смерти Пушкина. Апеллируя к словам Бродского о том, что длинная строка оттягивает смерть, можно увидеть и здесь в длинном высказывании сознательное откладывание развязки.
Возраст кризиса становится осознанием некоего рубежа и подведения итогов. Иллюзии молодости уже позади – но нет еще и пожилого смирения. Вместо этого – только подход к смирению, попытка свыкнуться с обстоятельствами:
Плевать на ружья заряжены,
Тот свет, чуму, тюрьму, суму┘
Проходит жизнь, уходят же ны,
Но привыкаешь ко всему.
Книга разделена на три цикла: после первого – «37» – следуют еще два, «Две тысячи любой» и «Седьмая земля», по 49 и 27 стихотворений соответственно. Не вдаваясь в числовую символику, легко проследить в таком композиционном строении логическую подоснову: к отступившему возрастному отрезку присовокупить еще два – и тем как бы продлить земное существование. Отличительной чертой поэта Геворкяна я бы назвал чрезмерность. На презентации книги в ЦДРИ автор читал долго – порой казалось, что слишком долго; книга глобальна – 113 стихотворений (а это почти 37, умноженное на 3), продленность – и в рамках одного стихотворения┘ Автор послесловия к книге, эстетически близкий поэт Сергей Арутюнов, метафорически обозначает то, что «некоторые сочтут немыслимой затянутостью» и «нечеловечески верной геометрией», как признаки «стука в вечность». Есть и здесь своя правота: кажется, что с вечностью заключается договор о продлении срока. Интенция стихотворений, вошедших в третий цикл, как бы готовит запасной выход: взгляд на то, кем лирический герой будет в следующей жизни, лейтмотив перерождения.
В будущей жизни стану героем – слишком
Стыдно за эту.
Но пока что длится «эта» –
Мир не по вкусу. Время – не по нраву.
Они сошлись – нутро мое полоть,
Но я в них был и дальше буду –вплоть
До заключенья в новую оправу.
Стремясь выйти за рамки себя, будучи безмерностью в мире мер – и тем утверждая себя в дефиниции поэта, – Геворкян ставит во главу угла стилевую эклектику. Я не знаю, владеет ли поэт языком, данным по национальности, но ощущение – именно двуязычия, того вида «эмигрантской безграмотности», при которой не вполне органичное владение русским рождает индивидуальный художественный стиль. Столкновение различных лексических пластов – книжная лексика в соседстве с экспрессивной, реминисцированные цитаты, слова, семантически далекие друг от друга, поначалу коробят, но затем привыкаешь к ним и начинаешь считать неотделимыми от всего творчества Геворкяна. Это словно попытка выговориться перед концом – порой беспорядочно. Поэт лексически всеяден: в одном стихотворении могут сочетаться различные культурные аллюзии – от античности до «библиотеки Иоанна Грозного» и тютчевского «молчи, скрывайся и таи» (рифмующегося с блоковским «аи»), а просторечное «мочится» – рядом с шекспировским Фальстафом:
Как в Китае есть виды на каждую рисину –
Так любую судьбу дорисует подстава.
Молча мочится дождь на грядущую лысину,
И всеобщий фальстарт забавляет Фальстафа.
Впрочем, настоящий поэт всегда варвар, всегда безграмотен – в том смысле, что изобретением нового художественного языка «отстает» от нормативности, идет непроторенной дорогой. Геворкян делает это в рамках строгой силлаботонической матрицы, чуждаясь распада логико-грамматических связей: содержание свежо – но и архаизировано одновременно, порой с гумилевским распевом и его отточенностью. О верлибре говорится слегка презрительно:
И лучше нам, в конце концов,
Слагать катрены для Матрены,
А не верлибры для скопцов.
Точка соприкосновения со своим поколением, болезненно пережившим слом советской эпохи, – субъективное ощущение неудачничества, гипертрофированно развернутое в послесловии Сергеем Арутюновым. Своим собратьям Геворкян дает беспощадно-прямое и горькое определение: «Мы – с факультета вымерших вещей». Глаза поэта смотрят внутрь себя – и одновременно внутрь поколения. Лета если и не гонят шалунью-рифму – то побуждают к прямоте и некоторой публицистичности высказывания. Голос – не громкий, не орущий, но изрекающий истины с трибунно-твердокаменной убежденностью.
Бросались одни – под танки.
Другие – писали в стол.
А я, как зародыш в банке,
За всех, кто не сбылся, зол.
Зародыш в банке – почти характеристика собственной беспомощности. Все сказано. Остается или соглашаться, или опровергать. Отсюда – и характерный для стихов Геворкяна межтекстовый импульс: множество эпиграфов, из сора которых, то протестуя, то развивая исходную мысль, вырастает стихотворение. Одновременно такой способ построения высказывания служит точкой опоры: есть за что ухватиться. Зачастую с помощью подобных обыгрываний Геворкяном рождаются талантливые афоризмы:
В одном спасенье – в том, что время лечит.
Вот только жаль, что мы – и есть болезнь.
