Борис Кутенков
Это здание больше подходит для форума молодых писателей, чем пансионат "Липки"...
Фото Михаила Бойко
Он не пришел, а ворвался в литературу, привнеся с собой уверенность свободной личности, фантасмагорию узнаваемых образов и нереальных реалий. О косности и космополитизме с Ильдаром АБУЗЯРОВЫМ беседует Борис КУТЕНКОВ.
– Ильдар Анвярович, на данный момент вы один из самых успешных молодых прозаиков. Что есть, по-вашему, успех литературного творчества?
– Борис, вы знаете, я не чувствую никакого особого успеха и популярности, поэтому не могу ответить компетентно, насколько они близки. Более того, я не воспринимаю себя как некий особенный феномен. Скорее как часть некой банды или мафии по отжиму преференций (популярности, премий, публикаций, книжных изданий) у литературного истеблишмента. Волна родившихся в 70-е хлынула в литературу, и я пришел вместе с ней. Молодые львы, выгнанные из прайда, рано или поздно сбиваются в стаю. Так Чингисхан собрал себе ватагу, так появились казаки и Стенька Разин. Кстати, Разин – одна из самых поэтичных фигур русской истории. Он настоящий поэт и наш степной Вийон. Бандиты и поэты, на мой взгляд, одного поля ягоды. И те и другие – асоциальные личности, очень высоко ценящие свободу.
– Вы начинали как успешный бизнесмен, затем были спортивным корреспондентом и журналистом, и только после этого к вам пришел писательский успех. Помогает ли «коммерческая жилка» состояться на перенасыщенном российском книжном рынке?
– Писателю помогает любой опыт. Потому что писатель – это не только язык, это некая квинтэссенция жизни целого поколения, в котором каждый варится, словно в бульоне. Что касается моего опыта, то мне скорее помогает карьера спортсмена и спортивного журналиста. Помогает побеждать, а если и проигрывать, то достойно, не сдаваясь до последней секунды.
– Однажды вы обмолвились о том, что ваш отец «поехал сватать маму, будучи уже горожанином, основательно подзабывшим татарский язык. А невеста, наоборот, плохо говорила по-русски. Можно сказать, мама учила русский на нас с братом»┘ По моим наблюдениям, эффект перевода чувствуется в вашей прозе. Как сами оцениваете влияние двух языковых стихий на ваш художественный стиль?
– Я и сам не говорил на русском лет до пяти. А когда первый раз приехал в город, продолжал во дворе обращаться к сверстникам на татарском, чем очень их смешил. Билингвизм – важная вещь для сознания писателя. Порой ловлю себя на мысли, что меня так заносит в речевых оборотах, что потом из этого оврага или кювета даже опытным редакторам-тракторам непросто меня вытянуть. Два языка – как две постоянно пересекающиеся колеи в грунте, что создает эффект бездорожья. Я воспринимаю каждый индивидуальный стиль как некий дефект, неправильность, которая и помогает созидать новое слово.
– Ваш читатель – каков он?
– Если честно, я до сих пор не знаю, каков мой читатель. Иногда по письмам и высказываниям в блогах я догадываюсь, что он, может быть, и существует. Но все это очень смутно и иллюзорно. Гораздо чаще мне говорят, да я и сам это прекрасно понимаю, что мои тексты сложны для восприятия. Но упрощать намеренно ничего не собираюсь. Однажды я выбрал нехитрую стратегию – никогда не изменять себе. Буду долбить в одну точку, за которой, как за толстой, но однажды разрушенной стеной, надеюсь, окажется моя целевая аудитория. А вдруг?!
– Многие авторы, начинающие как поэты, затем уходят в критику либо «лета к суровой прозе клонят┘». Пробовали ли вы себя когда-нибудь в стихах или литературной критике?
– Да, пару раз я пробовал себя в стихах. В критике никогда. Помню, однажды я, очень смущаясь, показал свои стихотворные опыты поэту Санджару Янышеву, и тот, посмотрев их, скептически заметил: «Это вообще не стихи». С тех пор я уже не пытаюсь говорить стихами, даже если приходит порыв. Но поэзию очень люблю и слушать, и читать. Считаю поэзию высшим сортом литературы, граничащим с музыкой. Мне вообще близка позиция аргентинского писателя Хулио Кортасара, который не читал ничего, кроме поэзии.
– В рассказе «Запрещенная литература» ваш герой подслушивает беседу чернокожего «подпольного писателя», а метро преобразовано в «темницу для заключенных, в кабалу безысходности и нищеты┘». Там же есть эпизод с агентом, вербующим молодых писателей в литнегры на форуме «то ли в Подлипках, то ли в Подсосенках┘». Насколько этот рассказ основан на реальных событиях? И видите ли вы какой-то способ борьбы с нынешним маргинальным положением писателей, учитывая пессимистичный финал рассказа?
– На литературном форуме в Липках мастер Андрей Волос привел на свой семинар какую-то бабу-издателя (имя ее не помню, да и вспоминать не хочу), которая стала убеждать молодых прозаиков завязывать с литературой. Мол, дело это невыгодное и неприбыльное. Лучше прямо идти к ней в издательство работать литературными неграми. Так хоть семью прокормить можно. Меня это все очень сильно тогда шокировало. Я сидел и думал: зачем же тогда надо было собирать этих мальчиков и девочек со всей страны, давать им надежду вырасти, выбиться со своими авторскими текстами? А что касается печального финала, не только у этого рассказа, но и у всей жизни один печальный конец. В принципе баба была права в том плане, что писательством сложно заработать на кусок хлеба. Но мы ведь живем не ради куска хлеба? Как там Розенбаум поет: «Только песня казаку во степи подмога, только с песней казаку помирать легко».
– Вы сами – участник Форума в Липках. В чем, на ваш взгляд, больше пользы от подобных мероприятий – во включении писателя в существующий контекст или в его замеченности на литературном поле?
– Польза от Липок огромная, и у каждого она своя. Главное для меня – это общение с единомышленниками и площадка, на которой, как вы говорите, творческие маргиналы смогли найти друг друга и сбиться в стаю или в некое литературное братство. Я сам по своей сути одиночка, но в Липках я всегда чувствовал повышенный эмоциональный фон и желание брататься со всеми подряд. При этом я понимаю, что, когда художник, будь он начинающий или преуспевающий, творит, он один на один со своей задачей и один на один перед всей бездной ответственности. И никакие друзья ему тут не помощники. И еще я понимаю, что писатель не должен проявлять свое «я» в реальной жизни больше, чем в литературе.
– Не могу не выразить своего мнения по поводу скандала, связанного с романом «ХУШ». Вас обвиняли в симпатии к террористам. Какие выводы вы сделали из данной ситуации?
– Я знаю, что, когда в администрации президента решали, звать ли меня на встречу с Дмитрием Медведевым, романом «ХУШ» очень заинтересовались. Позвонили в Фонд Филатова, спросили о романе у десятка моих друзей и знакомых, среди которых были известные критики и журналисты. Очень сильно напугали моих издателей, требуя дать письменные гарантии, что книга не содержит экстремистских лозунгов. В итоге меня решили все-таки позвать, что стало некой индульгенцией, но я понял, что за авторами, несмотря на то что в литературе отсутствует цензура, пристально следят. А скандал действительно был неприятный. Когда роман только вышел, появилась разгромная рецензия под названием «Детский джихад», в которой меня обвиняли в том, что я использую образ детей в символическом оправдании терроризма. Но спустя всего несколько недель после выхода статьи 18-летние девушки взорвали себя в метро (одно из прочтений названия романа – 18 римскими цифрами, другое – «прощай» по-тюркски). Выходит, террористам можно использовать подростков, а писать об этом нельзя? Либо мы описываем реальность, либо мы врем.
– В одном интервью вы сказали, что подлинных высот достигали те писатели, которые были со своим народом. Насколько, по-вашему, художник и его творение могут быть политизированы и насколько – свободны от общества?
– Художник вообще ничего никому не должен, ибо он выбором профессии разбойника-паразита освободил себя от социальных обязательств. Он может глядеться в зеркало и описывать свое тело или тело своей возлюбленной или, наконец, описывать сплетение двух тел. Другое дело, что большой роман без социальных и исторических ретроспектив и подпорок, когда за телами открывается нечто большое, например вид из окна на старую площадь разрушенного города, очень трудно построить. У меня пока не получилось написать большое по объему произведение без социалки. Да и других подобных романов я не читал. Даже в «Пене дней» Борис Виан не смог уйти от линии нищеты. А это уже некий социальный ракурс и социальная эмпатия, то есть политизация. Единственное, к чему, пожалуй, художник должен стремиться, это по возможности, как Робин Гуд, становиться на сторону слабых и обездоленных.
– Слышал, что сейчас в журнале «Юность» по частям выходит ваш новый роман «Мутабор». Расскажите немного о нем читателям.
– «Мутабор» изначально затевался как некая антитеза роману «ХУШ». Если в «ХУШе» действие происходит в самом западном городе России, то в «Мутаборе» – в некоем восточном городе Кашевар. События развиваются в обоих романах в течение одной недели. Я взял два явления, которые, думаю, волнуют сегодня не меня одного. Их условно можно назвать – угроза Западу (терроризм) и угроза Востоку (цветные революции). Вот о маковой революции, об ее механизме и мафиозно-кланово-политической подоплеке и идет речь в «Мутаборе». А сама идея появилась после посещения Киргизии в дни свержения Бакиева, похода на телецентр и общения с участниками тех событий: политиками и заинтересованными лицами. После этого я уже не мог молчать, хотя умом понимал, насколько это неоднозначная и мутная тема. И вообще это очень сложная, неподъемная задача – отразить художественными средствами социальные потрясения масштаба революций. Например, в Сербии, где цветная революция случилась одной из первых, до сих пор нет романа на эту тему. Так мне по крайней мере еще вчера сказали в Белграде специалисты по литературе, сами принимавшие участие в революции. Но то было вчера. А сейчас я хочу выразить глубокую благодарность нескольким людям. Во-первых, я хочу сказать огромное спасибо моему старшему товарищу Борису Лукину, который читал роман по ходу написания в черновом неправленом варианте и помогал мне очень дельными советами и редактурой. Во-вторых, я очень признателен главному редактору журнала «Юность» Валерию Дудареву, который решился печатать роман, несмотря на большие риски. «Мутабор» печатался по частям в течение полугода, и я его тоже писал и сдавал текст кусками от номера к номеру и буквально до последнего номера, как и редакция, не знал, чем роман закончится. Связано это было прежде всего с моей поездкой в Египет, на январскую революцию, когда я забросил то, что уже написал, а потом и вовсе стал переписывать заново. Очень экстремальный опыт для меня получился, не говоря уже про сделавших огромную работу редактора Юлию Сысоеву и художника Елизавету Горяченкову. А ведь мало ли что могло случиться? Роман мог не срастись. Или я мог его не дописать. Или просто захандрить, учитывая то, что писатель никому ничего не должен. Не так ли?
– Как известно, вы заядлый путешественник. Что для вас частые поездки за границу – способ релаксации или накапливание новых впечатлений?
– Иногда в поездке, бывает, увидишь такую красоту, что аж дух заходится и грудь распирает. А услышишь чужой красивый язык, и такое чувство, что тебя через спинной мозг подключили к целому новому космосу. И хочется сразу поделиться этой радостью со своими близкими. Тогда я начинаю писать эсэмэс и приглашать всех подряд. Но это все лирика, потому что мало кому удается вырваться из своей колеи и жизненных обстоятельств. У меня тоже есть своя бытовая сторона путешествий. Мои цели и планы – собирать материалы для книг. Из-за романа «Мутабор», который сейчас выходит в «Юности», я летал в Египет прошлой революционной зимой. Ради нового романа о Балканах я сейчас пребываю в Венгрии, откуда сегодня вечером еду в Хорватию и дальше в Боснию, Косово, Черногорию и Албанию. Иногда эти переезды бывают радостными и легкими, иногда трудными и утомительными. Но на это грех жаловаться... В дороге я испытываю особенное состояние, будто меня Бог бережет и я под его пристальным взглядом и защитой.
