Прикладная социология в новой России

Несмотря на то, что спрос на социологическое образование высок, по освоенной в вузе специальности работают не более трети выпускников. Фото РИА Новости

В начале 1990-х годов прикладной социологией заниматься стало модно. И тогда же стало возможно говорить о феномене «блеска» и «нищеты» этого рода ученых занятий. Под манящим «блеском» можно понимать обилие денежных средств (от бизнеса, иностранных фондов, политических партий и движений, государственных структур), «благодетельствовавших» всем, кто умел держать в руках ножницы и настригать вопросы из различных социологических анкет.

Эта неожиданная свобода «творчества» породила социологический дилетантизм. Бесконтрольная социологическая практика, став обширной и всеобъемлющей, вскоре выявила и «нищету», а порой даже ущербность большого числа «эмпирических опытов», вследствие чего, правда, произошла некая селекция новоиспеченных исследователей и наметился рост социологической грамотности заказчиков.

Из обществоведов – в социологи

Прикладная социология, встретившись с серьезными запросами бизнеса, сферы социального управления и потребителей социальной статистики, вышла за пределы государственных академических и образовательных учреждений, сформировав автономные исследовательские группы. В целом она смогла доказать и обществу, и себе, что в состоянии функционировать на рыночной основе, естественно, в тесном сплетении со всеми перипетиями и ухабами товарно-денежных отношений. Заодно сбылись казавшиеся ранее иллюзорными ожидания профессиональных социологов советских времен – ввести повсеместную вузовскую подготовку по социологической специализации.

Однако вскоре эти радости были омрачены тем, что не по своей воле ряды новых социологов – исследователей и преподавателей – пополнили одномоментно девальвированные обществоведы. В целом профессионалы в своей области знаний, они оказались в социологии «мещанами во дворянстве». Это стало источником расползания дилетантской социологии, лишенной знания по общей и социальной психологии, математической статистике и журналистике, а особенно – по не апологетической теории социальных институтов.

Все же «блеска» стало больше, чем «нищеты». В области теоретической объединение группы ученых под единым названием «социологи» заменило ранее профессионально разобщенное их сообщество. Формировалась единая гносеологическая платформа для старта по-новому осознанной обществоведческой специализации при позитивном использовании достижений отечественной социологии, плодотворно развивавшейся в 1920-е годы по образцам «полевой хирургии». Запросы на изучение процессов становления советского общества до 1930-х годов адаптировались к задачам изучения процессов становления новой формы капиталистического общества в России.

К началу 2000-х годов возросли профессионализм вузовских преподавателей и методическая грамотность молодых специалистов, и можно было с удовлетворением констатировать: экстенсивная институционализация российской прикладной социологии завершилась. Но и тогда проявлялись признаки «нищеты»: по освоенной в вузе специальности стали работать не более трети среди тех, кто свою профессиональную траекторию планировал на социологическом поприще.

Предстоял процесс интенсивного развития социологии, не только в виде абсолютизации практики прикладных социологических исследований как интеллектуального «ремесла» (в положительном смысле), но и консолидации усилий социологов-теоретиков для изучения цивилизационных процессов. «Авральный» характер массовых опросов проявил нерешенность тех методологических аспектов социологического знания, которые снижали достоверность и практическую применимость результатов прикладных исследований. Без этого во многих случаях профессия социолога-прикладника обретала «виртуальный» характер, а спрос на его работы со стороны общества понижался.

Гносеологические проблемы прикладной социологии условно можно было сгруппировать по организационным, конъюнктурным, методическим и методологическим признакам.

Сумма индивидуальных мнений

Организационные проблемы в наименьшей степени были связаны с гносеологией. Скорее они сводились к дефициту материальных ресурсов для весьма капиталоемких исследований. Исследователи делали ставку на гранты, но при этом их профессиональный опыт и творческий потенциал нивелировался заданностью темы, особенно когда она формулировалась в стенах бюрократического учреждения. Вследствие этого обострялась кадровая проблема: не каждому студенту и даже молодому прикладнику доводилось на практике осуществлять массовое интервьюирование, экспертный опрос, контент-анализ, фокус-группу, социальный эксперимент.

Выходом могла стать практика в независимых исследовательских центрах, однако таковых было мало, многие из них существовали не более трех-четырех лет, да и «наставничеством» они особо не увлекались. В итоге большинство заканчивающих вуз социологов были не способны организовать прикладные исследования, тем более – на качественном уровне интерпретировать эмпирические данные.

Фонды, общественные движения, СМИ, партии, муниципальные органы власти как основные заказчики прикладных исследований – это в порядке вещей в экономически развитой стране. Там общественные фонды обладают серьезным капиталом и имеют высокую степень свободы; в России же в 1990-х годах они не были способны на условиях «филантропии» финансировать социологические исследования, отсутствовало и необходимое количество предприятий с высокотехнологичным производством и получающих большую прибыль – и по этой причине склонных к благотворительности.

Проблема конъюнктурности в прикладной социологии коренится, к сожалению, в состоянии политической культуры общества в целом. Так, с конца 1920-х годов по мере отдаления от НЭПа (новой экономической политики как варианта госкапитализма) и усиления принципов административного управления прикладная социология методично вытеснялась в монографическое краеведение. Социология же образования (ее иногда называли педологией) была просто запрещена. Деятельность социологов-прикладников становилась неуместной, ибо социолог – своеобразный диагност социальных болезней, а их причины не всегда приятно видеть тем, кто наделен властью. Социологам, уже только по названию, предлагалось «заняться социальной работой».

В 1960-е годы социология возродилась: в 1962-м появилась Советская социологическая ассоциация, в 1969-м – Институт конкретных социальных исследований (с 1972 года – Институт социологических исследований). Востребованными и даже модными стали, к примеру, опросы общественного мнения. В их ходе выяснилось: главный объект для администрирования – масса, воплощающая унифицированные взгляды и помыслы; ей скорее присуща, как это увидел советский социолог Борис Грушин, сумма индивидуальных мнений, из которых образуется идеологически (или теологически) «сцементированное» массовое сознание.

Выходы на гносеологию в названном им и в ряде других направлений начали ограничивать, а прикладные исследования становились «прилагательными» – в том смысле, в каком Митрофан из «Недоросля» именовал так дверь, поскольку та была «приложена к месту» – «существительной» же он считал дверь не навешенную и пока лишнюю.

Структурный функционализм

С конца нулевых у прикладной социологии стало меньше «блеска» и больше «нищеты». Выявилась значимость одной из основных проблем, серьезно затрудняющих гарантию достоверности ее результатов, – несовершенство моделей территориальной выборки как на федеральном, так и на региональном уровне. Причин здесь несколько.

Быстро стареющие данные переписи населения затрудняли получение устойчивых квот по многим параметрам. Достоверных статистических данных по этническому и конфессиональному составу населения, необходимых в исследованиях социальных конфликтов, не было. Ограниченным оставался доступ к необходимой ведомственной статистике. Речь шла о некой искаженности показателей – не только экономических (данные по занятости, доходам, реальному образованию населения и др.), но и социальных (например, численности беспризорных – их старались не учитывать; больных наркоманией – по просьбе родителей врачи порой указывали ложный диагноз).

Типология субъектов РФ по федеральным округам, которыми заменили прежнюю сегментацию страны по территориально-экономическим районам, оказалась непригодной для прикладной социологии по той причине, что она объединяет группы населения, несопоставимые по географическим и производственным признакам ареала проживания, а следовательно, и по качеству и образу жизни.

Более важно то, что сбои в прикладных исследованиях оказались взаимосвязанными с нерешенностью ряда важных методологических вопросов общественных наук. При этом прозвучавшее в предрассветные годы перестройки горькое убеждение одного из лидеров страны: «Мы не знаем общества, в котором живем» (спрямленная версия из выступления генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Андропова на Пленуме ЦК КПСС 15 июня 1983 года; буквально было сказано: «Мы еще не изучили в должной степени то общество, в котором живем и трудимся, поэтому порой вынуждены действовать эмпирически, путем проб и ошибок»), – было во многом адресовано как раз социологам. Ответа на него не было получено тогда, ситуация с его поисками только усугубляется и в наше время.

Основным методологическим принципом прикладной социологии был и остается структурный функционализм, по гносеологической сути – позитивизм. В нем процедуры исследования представляют квантификацию (количественное отображение) качественных характеристик объекта и подчиняются формальной логике. Инструментально это воплощено в процедуре структурной и факторной (функциональной) операционализации понятий. Не вызывает сомнений и правомерность процедуры лингвистической операционализации как метода построения логической модели социологического инструментария для сбора первичной информации.

Гносеологическая проблема заключается в многополярности интерпретации исходных понятий. Например, если исследование нацелено на изучение образа жизни, то социологу приходится выбирать из нескольких десятков его определений, и выбор часто может быть продиктован не научностью определения, а, скажем, авторитетностью ученого или спецификой запроса на результаты. Но при этом возрастает субъективность в построении операциональных моделей и, естественно, инструмента сбора первичной информации.

В итоге неизвестно, является ли та или иная модель основой объективного структурирования объекта анализа или субъективным представлением (мифологемой) некоего научного авторитета. Это важно потому, что любая модель предопределяет как структуру квантификации качественных характеристик объекта, так и логику интерпретации результатов исследования.

Главный объект для администрирования – масса, воплощающая унифицированные взгляды и помыслы.  Художник Николай Эстис. Из цикла «Фигуры», бумага, темпера. 2008

Выходит, какую концепцию исследователь заложил в начале прикладного исследования, такую он и получит на стадии интерпретации данных? В целом так. Кроме того, для опирающихся на формальную логику исследований динамических явлений прогностический потенциал во времени ограничен. Приведу аналогию: устанавливаем темпы ежедневного увеличения веса гусеницы и прогнозируем на месяц. Однако через месяц на месте гусеницы окажется бабочка, прогноз оказался недостоверным, так как исчез сам объект прогноза.

В прикладном социологическом исследовании тоже может получиться, что эмпирические данные представляют собой лишь числовые подтверждения непроизвольно (или сознательно) «внедренной» субъективной позиции исследователя на стадии интерпретации. Чаще всего так и происходит, и сегодня редко какой социолог, отечественный или зарубежный, может однозначно ответить на вопрос: является ли выбранная модель операционализации объективным отражением структуры изучаемого объекта или только мифологемой, «пропитанной» идеологическими или этическими нормами?

Проблема соотношения субъективности-объективности в прикладной социологии в целом «не прозрачна», причем не по вине исследователя. Беда в том, что в полном объеме не разработана и тем более не верифицирована ни одна специальная социологическая теория. Есть только отдельные формально-логические концепции и фрагментарные эмпирические исследования, изучавшие отдельные проблемы, чаще всего по заказу органов социального управления.

Естественно, такой процесс экстенсивного накопления социологических знаний и необходим, и неизбежен. Однако ожидать замены в прикладной социологии господствующего принципа «эвристичности», которая сродни блужданию в потемках, полноценной научной моделью не приходится до тех пор, пока не будут построены специальные социологические теории.

Предпосылки для научного их построения имелись давно, однако почти полностью поглотившая социологов ХХ века идеологическая борьба отодвинула эту задачу на второй план. Но если научной общественностью признается опора прикладных исследований на принципы позитивизма, то следует признать приемлемым изложенный еще Эмилем Дюркгеймом институциональный подход к построению социологической теории. Однако дальше признания правомерности сказанного дело пока не движется.

Во-первых, нет всеобщего признания того, что определение любых социальных институтов должно исходить из распределительных отношений. Равно как нет консенсуса и в том, какое количество социальных институтов объективно составляют структуру общества.

Во-вторых, согласно позитивизму, все формы социальных отношений располагаются «линейно» и имеют в своей основе только этическое осознание (речь идет о нормативности экономических, политических, художественно-творческих, конфессиональных и иных отношений).

В-третьих, любая форма имеет свое генерирующее начало, количественное развитие и полное качественное содержание (расцвет), что предопределяет ретроспективный анализ ее развития, то есть в динамике. Это считал важным Эмиль Дюркгейм еще на рубеже XIX–XX веков: «Новые общества, заменяющие исчезнувшие социальные типы, никогда не начинают своего пути точно там, где последние остановили свой... нужно, например, сравнивать средневековые христианские общества с первобытным Римом, последний – с начальной греческой общиной и т.д.».

Выразим эту мысль образно и несколько упрощенно: бессмысленно семена пшеницы сравнивать с колосьями овса, их необходимо сравнить с семенами овса, а с колосьями овса – колосья пшеницы.

Нормативность индикаторов

Какими видятся задачи гносеологического обоснования прикладных исследований на рубеже первой и второй четверти нового века?

Правомерно предположить, что построить специальные социологические теории в социологии с опорой на концепцию социальных институтов удастся лишь тогда, когда будет построен хотя бы «каркас» динамических (категориальных) моделей. Это значит, что до решения данной проблемы прикладной социологии все еще придется довольствоваться «эвристикой», включающей большую долю субъективного творчества и идеологем.

Предметную основу числовых показателей составляют социальные факты, которые рассматриваются в качестве объективных, поскольку они существуют вне индивида. На самом деле эти факты нормативны, ибо их характер полностью предопределен внешней формой социальных институтов конкретного исторического периода. Например, одни и те же индикаторы в различных социальных системах носят разное оценочное или ценностное содержание: избыточная производственная активность (скажем, стремление работать в нескольких местах) в советский период квалифицировалась как «рвачество», а в рыночной России – как предпринимательство; стремление к бытовому благополучию – как «буржуазное мещанство», а в рыночной России – как культура среднего класса.

Именно нормативность индикаторов затрудняет социологический прогноз, укорачивая временной лаг его валидности. Прогноз методами математической статистики (формальной логики) полностью зависит от устойчивости и степени «актуальности» индикаторов, на основании которых получены эмпирические данные.

Например, в конце 1980-х годов в СССР были заказы на поиск путей совершенствования молодежных организаций. Прогнозные рекомендации строились на актуальных индикаторах и были вполне обоснованны, однако только для комсомольской работы. Через несколько лет распался СССР и исчез комсомол как организация. Это было трудно предвидеть, поскольку индикаторы развития такого социального института, как государство, в исследованиях правомерно не использовались.

В прикладной социологии шкалы измерения заимствованы из математики, поэтому кажется, что они совершенны, то есть объективны. Правомерно утверждать, что они научны в соответствии с господствующей в математике парадигмой, но отнюдь не объективны. Даже в естественных науках, в том числе в физике, шкалы измерения в определенном смысле субъективны, то есть предполагают включение условного (конвенциального) нуля. Например, при измерении температуры можно по соглашению (конвенции) начинать отсчет (нулевая точка) либо от момента кипения воды, либо от момента ее замерзания.

В научных моделях от этого ничего не изменится, речь идет только об удобстве пользования той или иной моделью счета. Упомянутая конвенция присутствует при построении интервальных шкал, для которых применимы все формулы математической статистики. Что уж говорить тогда о более «мягких» ординарных (ранговых) шкалах, применяемых в прикладной социологии, где они составляют не менее 80%.

Институциональный подход к изучению объекта в прикладной социологии предполагает измерение отношений, поэтому доминантное применение ранговых шкал научно оправдано. Однако как однозначно определить степень интенсивности установок или оценок, высказанных разными респондентами, например, с применением позиции шкалы «я часто недоволен» (чем-то)? Ведь для разных людей «часто» означает разное событие (раз в месяц, раз в неделю, ежедневно) – что мы измерили в этом случае, не всегда ясно. Не менее важна валидность оценочной шкалы. Когда человек говорит, что «жизнь хороша», под этим кроется широчайшая палитра состояний: для кого-то хороша, потому что он поступил в вуз, для кого-то – потому что он встретил любимую, для кого-то – потому что ему удалось выздороветь и т.д.

Ключевая методологическая проблема содержится в процедуре интерпретации данных прикладного исследования; сегодня этот процесс во многом зависит от эвристической позиции исследователя. Будучи по научным правилам процедурой, обратной операционализации понятий, интерпретация должна строиться на синтезе полученных эмпирических данных в понятийные конструкты, обозначающие изучаемые качества.

«Рецепт» решения этой проблемы имеется, и это – такой синтез превращения качества из количества, который может быть осуществлен при помощи факторного анализа. Он же может стать инструментом для уточнения полноты операциональной модели, что можно сделать на этапе пробного (пилотажного) исследования.

Целесообразно указать еще на два момента, важность которых возрастает при интерпретации данных и построении прогностических моделей.

Первый – необходимость использования демографической статистики как характеристики динамики объекта (особенно учета демографических «ям» и «всплесков»). Квалифицированное оперирование ею подводит к мысли о важности анализа всех социальных структур – классовой, социально-профессиональной, геронтологической, этнической и др. – на стадии интерпретации данных.

Второй – использование теории этногенеза при объяснении динамических явлений. Без нее сегодня невозможно научное объяснение исторических процессов «средней» длительности, тем более – явлений цивилизации, динамики традиций и культуры, образа жизни, причин межэтнических конфликтов и распада государств. Использование этой теории в социологии – та методологическая проблема, без обсуждения которой результаты прикладных исследований теряют свойство достоверности.

* * *

Таковы некоторые методологические проблемы, решить которые социологии предстоит, дабы превратить прикладные исследования из эвристических, то есть в чем-то произвольно отыскивающих свои гносеологические предикаторы, в подлинно научные. И тем самым зримо увеличить долю «блеска» в прикладной социологии, развивая ее гносеологию. Мой более чем полувековой опыт работы социологом показывает: без гносеологии, то есть понимания того, что и как познается, социология слепа. Без прикладных же исследований она неподвижна.