Николай Климонтович Вот вам пример из области, тоже связанной с золотом. Понятно, что слово "рубль" произносить вслух в российском обществе как-то неудобно: все-таки национальная валюта, получится нескромно. Кроме того, мы же совсем недавно по историческим меркам вообще научились без краски на щеках говорить о деньгах, не иудеи же, не протестанты┘ Но сходство есть: правоверный еврей тоже не может написать Бог, но только застенчивое Б-г, ибо господа нельзя называть по имени. А как же сказать: слово, скажем, "евро", тоже употреблять не с руки, непатриотично и обидно: они, значит, евро, а мы, значит, нет. Поэтому принято говорить эвфемистично: такая-то вещь или такая-то услуга стоит столько-то у.е. То бишь - условных единиц. Здесь более всего замечательно, конечно, не "единиц", но как раз их условность. Как бы намек на будущий реванш национальной валюты, как бы вера в устойчивость русского мира вопреки условному постоянству мира противоположного, как бы апелляция к незыблемости национального небесного Иерусалима. Русский язык, действительное и реальное русское достояние, как всегда, не подводит. Но, думаю, пройдет не одна минута, прежде чем вы растолкуете американцу, что под у.е. имеются в виду его родные баксы.
Неудобно русскому человеку многое, если не все.
Один бывалый зэк взялся растолковывать мне заметку из криминальной хроники. Я хотел понять, отчего, ворвавшись в квартиру с целью ограбления, преступник безо всякого смысла зарубил топором маленького мальчика, который один и был в это время в квартире и никакого сопротивления оказать не мог. "От растерянности", - объяснил мне рецидивист. То есть от того же чувства неловкости. От растерянности, не иначе, - ведь других видимых причин нет, - у нас падают самолеты, взрывается бытовой газ, расстреливают конкурентов, отменяют результаты уже состоявшихся выборов, гоняют туда-сюда по горам вооруженных боевиков, не поражают известные цели, не забывая при этом подторговывать нефтью в деловом партнерстве с противником, не сообщают родственникам истинных причин катастроф на подводных лодках, приведших к мучительной гибели их близких, меняют конституции под конкретных президентов, телевидение дураковато, депутаты глупы и косноязычны. Называется это - демократия. Я бы уточнил: застенчивая демократия. Или, скажем иначе, демократия деликатности.
Еще один пример - так сказать, механизм застенчивости в действии. Неприступная цитадель нравственности, средоточие всех мыслимых человеческих совершенств - кремлевская администрация объявила поход против порнографии в литературе. Из природной застенчивости делает она все не своими руками: была придумана замечательная организация "Идущие вместе", нынешняя форма былых комсомольских оперативных отрядов. Тех самых, что в разгар хрущевской оттепели отлавливали на улицах стиляг, обрезали им цветные галстуки и насильно стригли неправильно причесанных девушек, а в брежневские времена собирали дань со студентов, пытающихся проникнуть в общежитие к своим возлюбленным. Все это оперативные отрядовцы творили, понятно, из робости.
Так вот, эти самые идущие нынче выбрали объектом приложения своей заоблачной моральности не стриптиз-клубы, не сауны, оборудованные под бордели, даже не проституток, которые, надо думать, с удовольствием наблюдали на Тверской за их акциями, но - книги. Отметим, как неслыханно скакнула духовность ревнителей наших отечественных незамаранных нравственных ценностей, какой оттенок эстетизма появился в деле погрома: все-таки разорять незаконный притон - дело более хлопотное, чем книжки жечь, можно и пулю схлопотать, неудобно.
Здесь еще то интересно, что жертвой очередного прилива национальной застенчивости выбран не какой-нибудь графоман, автор бульварных порнографических книжонок, от каких ломится любой уличный лоток, а писатель с мировым именем Владимир Сорокин. Что ж, в России ни имя, ни заслуги не защитят нас от праведного гнева восставших застенчивых масс.
Несколько лет назад для "Общей газеты" я написал очерк о провинциальном городке Осташков. Приехав туда после двухлетнего перерыва, я был потрясен, до какой степени разрухи доведен этот очаровательный, рачительными купцами некогда выстроенный северный городок. Вскоре я получил присланный на адрес редакции объемный пакет. В нем были вырезки из прессы, из которых следовало, что в Осташковском районе развернута кампания против очернителя, то есть - меня. Местная газета, дав подборку цитат, потом что ни номер печатала письма возмущенных осташей.
Мне повезло. Руки разгневанного, уязвленного, идущего строем народа до меня не могли дотянуться. Но кто ж заставлял их, этих простых Иванов и Марий, писать в газету постыдную и очевидную неправду, попутно оскорбляя неизвестного им человека? Объяснение одно - это тоже от русской застенчивости, от превалирования обостренного нравственного чувства над созидательным порывом. Ведь если бы те средства и силы, что потрачены были на обличительную кампанию против заезжего столичного литератора, пустить, скажем, на субботник, то - кто знает - городок стал бы чуть более обжитым. К слову, от тех же застенчивости и деликатности мой дом в деревне вскорости пограбили и сожгли.
В пользу этой теории тотальной деликатности говорит и тот факт, что любая травля и любой погром у нас в стране анонимны. То есть тот, кого травят, назван и персонально заклеймен, те же, которые идут, идут вместе, то есть безымянно, а назваться - стесняются. А мы-то думали, что все эти штуки - доносы, погромы, травли одного, пусть и неправого, но названного, целой, пусть и правой, но безымянной сворой, - канули в Лету вместе с коммунистическим прошлым. Куда там, у, е-е!
